Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

...Долго они в тот вечер сидели на вершине горы, на мшистом камне. Вдруг Айни замолчала, прислушиваясь:

— Подожди...

Ей почудился детский плач.

— Пойдем. Кажется, наш проснулся.

Они начали торопливо спускаться к дому. Войдя во двор, они увидели сына. Малыш сидел на пороге в одной рубашонке и хныкал.

— Ой, боже ты мой...

Айни взяла сына и стала укачивать!

— Оставили маленького одного... золотого нашего... Мальчик вздохнул, затих, прижался головкой к мягкому плечу матери и снова заснул.

Когда Айни и Яли вошли в дом, на половине Карпакко была полная тишина.

На другое утро беседа у братьев не клеилась. Они вроде уже и помирились, но Аукусти никак не мог начать разговор.

Эстери позвала их пить кофе, и за столом Аукусти заговорил:

— Ну, Энокки, представь себе, что было бы, если бы я у вас так набезобразничал. Какой тар-тарарам устроила бы твоя Рэта. Да она бы глаза нам обоим выцарапала. И еще облаяла бы: все, мол, вы, Карпакко, такие. Вот ты вчера перебил у нас всю посуду, а Эссу нашла чашку и для тебя, замяла у Айни — пей, мол, — Аукусти подвинул чашку поближе к брату. — Эссу, видишь ли, понимает, что ты это сделал без злого умысла...

— С самым добрым, наверно, — вставила Эстери. Она все еще сердилась на Энокки, но, когда смотрела на него, взлохмаченного, такого жалкого, ей хотелось смеяться.

Энокки исподлобья взглянул на Эстери.

Бедный Энокки очень боялся своей Рэты. Вчера, по случаю праздника, он хотел немного гульнуть, но опять все кончилось печально. Такой уж он невезучий.

Энокки не дотронулся до кофе, сливки уже всплыли наверх. Ему было стыдно, он никак не мог взяться за чашку. Да, что-то ему скажет Рэта, когда узнает обо всем.

Жена у Энокки маленькая, худая и ужасно злая. Однажды Аукусти пошутил, что Рэта оттого, верно, сохнет, что вечно бранится и хулит других. После этого Рэта, которая вообще не понимала шуток, просто возненавидела его. Тогда она только ответила ему — присматривай, мол, за своей бабой, а других нечего трогать.

Деверя Рэта недолюбливала еще и по той причине, что опасалась, как бы из-за него Энокки тоже не начал ходить в Рабочий дом. Она даже однажды прямо заявила Аукусти, что, если тот не перестанет агитировать Энокки, пусть пеняет на себя.

Это было прошлой осенью. Аукусти сидел у них и рассуждал, как, по его мнению, должен быть устроен мир. Аукусти считал себя социалистом, и у него имелись свои соображения относительно переустройства общества.

Рэта прислушивалась к разговору братьев, время от времени бросая косые взгляды на Аукусти. «И чего ему надо от Энокки, проклятому? Тоже агитатор нашелся. Пил бы себе кофе и не смущал старшего брата. Энокки не нужны забастовки, мы и без них обойдемся...»

Аукусти укорял Энокки: живешь, как крот в своей норе, копишь барахло на старость лет, а об остальном и думать не хочешь.

Тут Рэту и прорвало.

— Крот? Это Энокки-то крот? Нет, столько, сколько ты, и Энокки видит, может быть, даже больше, — вступилась она за мужа. — И чего ты над ним насмехаешься? За кого ты нас принимаешь? Нас за ручку водить не надо. И никому нет дела до того, как мы живем. Кто же о нас позаботится, если не мы сами.,.

Словом, Рэта за словом в карман не лезла. Так разошлась, что, казалось, ее ругани конца не будет.

Тогда Аукусти встал и сказал, что он может и уйти.

— Ступай, ступай к своей Эстери, а нас оставь в покое, — закричала Рэта.

С тех пор Аукусти не бывал у брата. Рэта торжествовала:

— Небось сразу убрался, как только я ему правду в глаза сказала, трепач этакий, — хвалилась она соседкам.

Как-то Энокки встретил Аукусти на улице и спросил, почему тот не заходит к ним.

А зачем ходить? Выслушивать брань твоей сварливой бабы?

И вот опять как некрасиво получилось! Ведь Энокки, собственно говоря, приехал к ним улаживать отношения. Он и машину взял, чтобы увезти Аукусти и Эстери к себе в гости. Так он объяснил. Но в пути шофер вдруг стал требовать с пего деньги: вспомнил, что когда-то возил Энокки, а тот не заплатил. Вот и получилась такая история.

Аукусти стало жаль брата: до чего слабовольный, всегда пляшет под чужую дудку.

— За вчерашнее я рассчитаюсь... Не беспокойся, — начал было Энокки, но Аукусти прервал его:

— Чего тут рассчитываться... — И жестом руки остановил Эстери, которая уже рот открыла, тоже собираясь что-то сказать по этому поводу.

ЗАБАСТОВКА

Во время обеденного перерыва стало известно, что владельцы верфи не согласны ни на какое повышение расценок. Рабочим заявили, что русские власти отказались от своих заказов и что, если они, рабочие, будут настаивать на своих требованиях, администрация вынуждена будет сократить объем работ и уволить часть рабочих. Впрочем, это была обычная угроза, так отвечали на требования рабочих не первый раз.

Профсоюзные активисты собрались вокруг Ялонена, советуясь, что делать. Но так как ни к какому решению не пришли, Юкка предложил пойти всем в Рабочий дом и провести собрание.

И вот посреди рабочего дня рабочие верфи прервали работу и, шагая по знакомым улицам и на ходу возбужденно обсуждая дела, направились к Рабочему дому.

Вскоре Рабочий дом был переполнен. Распахнули настежь двери, скамьи в зале сдвинули к стенкам, чтобы больше было места. Все волновались, возмущались, требовали. Царила та же атмосфера, что и во время апрельских митингов.

Яли поручили организовать на верфи пикеты на случай, если объявят забастовку, и он ходил в толпе рабочих, подбирая людей. В коридоре он увидел знакомых матросов. Некоторые из них были с оружием.

Первым слово взял Ялонен. Говорил Юкка не спеша, выглядел он очень озабоченным.

— Я ожидал, что хозяева наши так поступят. Они пекутся только о своих прибылях, а что делать рабочим, когда хлеба не хватает, до этого им дела нет. К тому же они хотят вообще приостановить работы...

Да, дело серьезное. Как быть, если верфь закроют? Куда податься? В городе и так полно безработных, хлынувших сюда в поисках работы из Тампере и других городов. Там уже прошли увольнения.

— Сейчас мы должны хорошенько продумать, что нам предпринять, — говорил Ялонен. — Надо все взвесить. И, если объявим забастовку, нужно держаться дружно. Если мы не будем едины, у