Любимых убивают все - Сабрина Хэгг

взглядом, но потом что-то резко изменилось. Луи выпрямился и нахмурился, озадаченно уставившись в пол. Его гнев потух так же быстро, как и вспыхнул. Он ничего не сказал в ответ на мои слова.

Когда Луи уже собрался уходить, я спросил, как у Йенни дела. Он – моя единственная надежда узнать, что скрывается за маской ее невозмутимости. Мы ведь теперь совсем не общаемся, только молча глядим друг на друга из разных концов класса. Если быть до конца откровенным, я ожидал, что Луи меня пошлет. К моему удивлению, он не сделал этого, но, как оказалось, он и сам не знал ничего точно.

– Она не говорит о тебе больше, – ответил он с плохо скрываемым сожалением. – Как будто ничего не произошло. Как будто это не твои фотографии до сих пор развешаны по всей ее комнате.

Потом Луи прикрыл дверь и сказал, что пытался поговорить с Йенни о нашем расставании, о ее чувствах. Он думал, ей станет легче, если она выговорится. Но Йенни ответила, что все рано или поздно расстаются и она не хочет делать из этого слезливую подростковую драму.

Еще Йенни сказала, что по сравнению с тем, что три недели назад я чуть не умер у нее на руках, то, что я никогда ее не любил – не такая уж и проблема.

Уж лучше бы я умер.

22 декабря

Я не выходил из комнаты с тех пор, как вернулся со школы. Я обещал себе, что пойду сегодня искать работу. Хотя бы зайду в кафе к Эрикссону, постараюсь объяснить, куда я пропал. Может, он все же примет меня обратно…

Но в итоге я вернулся домой, свалился на кровать и часов пять пролежал в одном положении. Я понял, что голову надо занимать чем-то, если не хочешь, чтобы незваные назойливые мысли свели тебя с ума.

В шесть пришла мама. Я слышал, как она повернула ключ в замочной скважине, потом вошла на кухню, шурша пакетами с продуктами.

Она старается снова быть примерной матерью. Не пьет, исправно принимает свои лекарства, встает рано по утрам, чтобы готовить здоровые завтраки, каждый день придумывает что-то полезное на ужин, потому что где-то прочитала, что сбалансированное питание как-то помогает при биполярном расстройстве.

Только я не могу есть. В лучшем случае стараюсь что-то запихнуть в себя раз в день, чтобы не обижать маму. Не знаю, что творится с моим желудком, но говорят, у многих проблемы с аппетитом от «Велбутрина». Вроде бы через месяц-другой это должно пройти.

Думаю, чудовищная усталость и сонливость у меня не только от таблеток, но и оттого, что энергии банально неоткуда браться, раз я не ем.

Часов в восемь мама тихо вошла в мою комнату. Я лежал к ней спиной, но даже так я чувствовал, как она смотрит на меня.

Ненавижу это.

Она всегда смотрит на меня затравленным виноватым взглядом, словно думает, что мое чертово биполярное расстройство – ее вина. Она чувствует себя ужасно, наверное, видя своего сына… таким.

Не человек, а двуногое разочарование. Ей даже смотреть на меня больно.

Мама села на край постели. Она улыбалась и гладила меня по волосам. Совсем как в детстве перед сном. Точно так же, как это делала Йенни…

Не успел я подумать об этом, как мама спросила, почему Йенни больше не приходит к нам.

Я сказал, что мы расстались.

Мама удивленно покачала головой, сказав, что она не поверит, что после всего, что мы пережили, Йенни решила меня бросить. Беспокойство загорелось в ее глазах, точно пожарная сирена.

Я сказал, что это была моя инициатива.

Мама забралась в постель и села по-турецки, а затем попросила все ей объяснить. В итоге мы долго обсуждали мой поступок, потому что я сам уже не знал, что мне думать. Несмотря на благие намерения, совесть моя до сих пор беснуется.

Имел ли я вообще право решать все за нас двоих? Я ведь отнял у Йенни право выбора. Разве это справедливо? Нет, не думаю. Но другого выхода я не видел.

Мама крепко обнимала меня, раз сто повторив, что моя болезнь не означает, будто бы я обязан обрекать себя на одиночество. Также мама сказала, что у меня не было никакого права решать за Йенни. Она сказала, раз уж Йенни сама все это время хотела быть со мной, хотела все это выдерживать из-за меня, то я со своим абстрактным «так будет лучше» не имел права отнимать у нее возможность решать самой.

И я это осознаю. Я знаю, что миллионы людей с биполярным расстройством состоят в длительных здоровых отношениях. У них есть семьи, и все у них хорошо.

И тем не менее я понимаю, что для нас с Йенни все по-другому. Я не знаю, как контролировать свою болезнь, я не умею пока справляться с многими вещами. На это требуются годы проб и ошибок. Годы страшных разочарований и маленьких побед. Но моя болезнь происходит здесь и сейчас. Йенни пыталась бы помочь мне здесь и сейчас, она бы собственными руками продолжала гробить себя и свое будущее ради меня. Здесь и сейчас.

Я не могу этого допустить. Помню, тогда, в Стокгольме, я обещал ей, что сделаю все, что в моих силах, пожертвую всем, чем угодно, лишь бы ее мечты сбылись.

Я помню наш разговор, как будто это произошло вчера.

Я сказал ей тогда: «Твои мечты – это мои мечты». Не знаю, насколько всерьез Йенни восприняла эти слова, но я был чертовски серьезен.

27 декабря

Вчера я отмечал Рождество во второй раз, с классом (ладно, отмечал – это слишком громко сказано). Рождество с семьей за день до этого я испоганил. Я был слишком маниакален, чтобы что-то записывать, поэтому пишу об этом сегодня.

Я прекрасно понимал, что я в мании и что я могу ранить своими словами и действиями бабушку с дедушкой, которые так ждали моего приезда. Не знаю, почему я был так зол, не знаю, почему меня все так раздражало, не знаю, зачем я грубил маме, пока мы были в дороге.

Как же я ненавижу свою манию.

Мне хотелось содрать с себя заживо кожу, хотелось кричать и плакать. Те деструктивные, неконтролируемые эмоции как будто заползли мне в рот, в нос, затопили легкие. Я как будто задыхался. Никогда не думал, что скажу такое, но я мечтал – нет, даже молил – о депрессии. По крайней мере, в депрессии я могу