В перспективе - Элизабет Джейн Говард

Уходя, она задумалась, неужели поэтому люди всегда стоят здесь, опираясь на перила и устремив взгляд вдаль, на море.

* * *

Тем вечером она спросила отца, может ли она чем-нибудь помочь ему в работе над книгой. В целом, как ему кажется, нет, ответил он, тщательно все обдумав. Неужели не в чем? И нет никакой черновой работы, которая не требует ума, но тем не менее должна быть выполнена?

Она сидела, поджав под себя ноги, в большом кресле в его кабинете (гостиной они не пользовались, когда оставались одни), обратив лицо к отцу. Ее усердное смирение чем-то тронуло его – к смирению он питал глубокое почтение ученого, – и он вдруг с удовольствием улыбнулся, поняв это.

– Есть, разумеется, – это указатель.

Она слушала молча и внимательно.

– Кропотливое и утомительное занятие, в нем столько перекрестных ссылок, а когда он будет закончен, его понадобится тщательно проверить, прежде чем приступить к исправленному варианту.

Сказав «да», она ждала продолжения, и он строго добавил:

– В указателе к этой книге не должно быть допущено никакой небрежности, иначе она утратит даже ту небольшую значимость, какую могла бы приобрести.

– Как думаешь, ты мог бы научить меня?

– Ничего трудного в этом нет. Вопрос исключительно в терпении и сосредоточенности. – Он с сомнением посмотрел на нее.

– Я сосредоточусь, обещаю, – отозвалась она.

И он научил ее, и несколько часов в день она посвящала занятию, успех которого ни в коей мере не зависел от одних только терпения и сосредоточенности. Ее отец, как выяснилось, обладал настолько глубоким и детальным пониманием предмета своего изучения, что полагал имеющимися у дочери познания в нем, которыми она отнюдь не располагала. Мать посмеивалась над ней – поначалу беззаботно, затем с намеком на что-то близкое к ревности или тревоге (Тони ведь не превратится в унылого книжного червя?), однако на ее жизни это никак не отражалось, а Тони теперь как будто бы сходилась с гостями на выходных гораздо легче, чем прежде, так что, если не считать того, что она провоцировала всеобщие беззлобные подтрунивания над учеными занятиями Тони за субботними ужинами, мать ни во что не вмешивалась.

Однажды она сказала:

– Право, этой зимой я обязательно должна что-то сделать со своей фигурой. Летом еще куда ни шло, со всем этим теннисом, но зимой просто наедаешься, как боров, – я толстею с каждой минутой, так продолжаться не может.

Антония оглядела ее. Мать слегка пополнела, совсем немного, но это было ей к лицу – она стала выглядеть гораздо лучше и довольнее, решила Антония. А вслух сказала:

– Раньше ты была чересчур худой. А теперь просто в самый раз.

Мать нервно засмеялась.

– Очень мило с твоей стороны, дорогая. Вообще-то я не хочу сбросить вес – только остаться точно такой же, как есть. Вот я и подумала: начну-ка я опять ездить верхом.

Антония изумилась.

– Мне казалось, ты не выносишь верховую езду!

– Нет, если мне надо кое-кого ею развлечь.

Последовала пауза, столь же неловкая, сколь и краткая, и обе, каждая про себя, гадали, с какой стати она выбрала именно слово «развлечь»; затем мать сказала:

– Я думала, мы могли бы ездить верхом в дневное время. Тогда я буду заниматься мелкими домашними делами по утрам, пока ты предаешься самозабвенному интеллектуальному труду вместе с Уилфридом. Ну, как тебе?

– Мне надо работать еще и днем, иначе я не успею вовремя.

– Но дорогая, должна же ты хоть немного дышать свежим воздухом!

– Я и дышу. Хожу на прогулки помимо работы в саду. – Ее слова прозвучали почти угрюмо: она предчувствовала, к чему идет дело, и это ее пугало.

– Но ведь не ездишь же верхом, правда? А мне казалось, что вся твоя жизнь вращается вокруг лошадей!

– Как видишь, нет. Сказать по правде, езда мне наскучила. Больше я не буду заниматься ею.

– Право, Тони, вся твоя жизнь состоит из сплошных отказов! Сначала от тенниса, а теперь вот от верховой езды!

Антония промолчала. Араминта сердито прикурила, затянулась и продолжала:

– Знаешь, нехорошо это для тебя. В твоем возрасте список твоих интересов должен расти, незачем попросту отказываться от всего подряд. Ты опять стала выглядеть ужасно блекло – вся бледная, кости да кожа, и, честно говоря, милая, это тебе не к лицу.

Но Антония воскликнула:

– Если верховая езда должна помочь тебе похудеть, не понимаю, как от нее я пополнею, и в любом случае, как я уже сказала, ездить верхом не желаю!

Араминта смотрела на дочь: она вздрагивала, точнее, ее трясло, на лице билась жилка (совсем как у Уилфрида в тех немногих, к счастью, уже давно оставшихся в прошлом случаях, когда он по какой-либо причине выходил из себя) – и все это из-за какой-то верховой езды! Но тут промелькнуло еще что-то – беглое, тревожное чувство… Она неловко положила ладонь на руку Антонии.

– Дорогая… прости, что наскучила тебе этим разговором. Поступай так, как тебе нравится. Только подскажи, где здесь можно славно проехаться верхом, и я посмотрю, удастся ли выманить из дома Уилфрида. Он ведь никогда не гуляет и, уж конечно, в садоводстве ничего не смыслит. – Она улыбнулась, ставя точку в этом утомительном разговоре, и улизнула. Прислушиваться к своей интуиции ей совсем не хотелось…

Когда она ушла, Антония, все еще дрожа, дотянулась до материнской пачки сигарет, закурила одну и затянулась, как при ней сделала мать. Утешительная дурнота вытеснила дрожь, в конечном итоге ей стало лучше – точнее, она перестала чувствовать что бы то ни было.

Зима была уже не сферой свежести, инея и чистого морозного света, внезапных звуков и голых веток. Теперь дни порой начинались с холодной млечной тишины, и солнце, огромное и немигающее, висело в небе, как консервированный плод, придавая всему вокруг грязновато-лакированный вид: птицы выглядели пыльными, небо – масляным. Теперь порой с моря надвигались туманы, белые издалека, но вблизи меняющие ощущение на промозглую стылую сырость и скрадывающие расстояния; деревья, кусты, волосы покрывались крошечным ледяным бисером, газеты обвисали и не издавали шороха, когда их читали, дороги становились скользкими. Порой целыми днями шел дождь – шумный, тихий, грустный, сердитый – хмыкающими полновесными каплями, которые шлепались и отскакивали, или же тонкой порывистой изморосью, которая превращалась в ледяную кашу, – и небо было мятое и душное, как несвежая постель.

Араминта говорила, что тяготится ноябрем и чаще обычного ездила в Лондон.

Декабрь: снег, и ягоды,