В перспективе - Элизабет Джейн Говард

говорили или не говорили, делали или забывали сделать, приобретало новый и ужасный смысл. Теперь их отношение к ее отцу – которое прежде, казалось, состоит в основном из неловкости и равнодушия (замечание Мьюриэл о профессоре было типичным) – означало намного больше: равнодушие было оскорбительным, неловкость виноватой, а то, что его часто называли «профессором», кем он в действительности не был, она считала проявлением недопустимо покровительственного тона. Дурные манеры, и принцип «все люди разные» как будто больше уже не применялся и с убийственной легкостью был заменен подлыми фразочками вроде «у него под носом» или «за его спиной»: скорее, последнее, потому что она, наткнувшись случайно на то, что вызвало у нее такое потрясение и отвращение (и отчасти потрясение было вызвано тем, как долго она ни о чем не подозревала), догадалась, что все остальные наверняка знали – все, конечно, кроме ее отца… А он вел себя так спокойно, так мирно! Он держался от них на расстоянии с таким непритязательным достоинством, и его манеры, на которых не отразилось их отношение к нему, были неизменно учтивыми и невозмутимыми. Чета Морроу, решила она, просто либо не знала, либо не придавала значения происходящему – но Карран! Он мог выбрать кого-нибудь другого… а потом, поскольку все ее симпатии сместились с него и ее самой на ее отца и она смогла понаблюдать за Карраном с совершенно новых, отстраненных позиций, она осознала, что он мог бы выбрать кого угодно, но, по сути дела, ее мать выбрала его, а он просто отозвался. Значит, ее мать вдобавок к пренебрежительному равнодушию и беспощадной поглощенности собственными интересами практиковала измены своему мужу, непрерывную, нарастающую череду предательств, известие о которых, казалось Антонии, вполне могло убить его. Ибо если кто-нибудь из людей и неспособен вынести такое, думалось ей, то именно он: в людях он совершенно не разбирается, мысленно рассуждала она, даже я знаю о них больше, чем он. Его возможная растерянность, потрясение и срыв не давали ей покоя все время, пока она ездила по окрестностям вместе с супругами Морроу. Мысль о том, что Араминта, возможно, действительно любит Каррана, однажды пришла ей в голову, но была отвергнута из-за череды его предшественников. Переменчивый интерес матери к конкретной игре был связан с тем мужчиной, который чаще всего гостил у нее в период ее увлеченности этой игрой: ее поездки в Лондон, ее приступы истерического беспокойства и неудовлетворенности своим окружением – все, что занимало мысли Антонии, пока она якобы решала кроссворд, – теперь возвращалось, чтобы подтвердить и усилить ее тревогу.

Теперь, когда знаю и я, видимо, я тоже обманываю его, думала она. Но я не смогла бы рассказать ему, не смогла бы посмотреть ему в глаза и не посмела бы даже попытаться утешить его – бедный, бедный папа. И наверное, в Лондоне все они смеялись, говорили, какой он нудный и как легко обмануть его. Они даже не понимают, как это просто – лгать тем, кто верит. Именно тогда некая смутная, но страстная мысль о том, чтобы встать на его защиту, зародилась у нее в голове.

Когда наездники вернулись с прогулки, Араминта бросилась наверх принимать ванну перед обедом, который уже запаздывал, а супруги Морроу, задобренные крепкими коктейлями, принялись расспрашивать, понравилась ли Каррану поездка.

– Я наслаждался каждой минутой. – И он, помня о присутствии Антонии, поспешил оправдаться: – Впрочем, я всегда любил верховую езду. Жаль, что вас с нами не было.

Араминта пронзительно крикнула вниз с лестницы: просила Мьюриэл быть лапочкой и принести ей коктейль в ванную. Когда Мьюриэл ушла, Карран предложил Антонии сигарету.

– Нет, благодарю.

Он вскинул брови.

– Минти говорит, вы дымите целыми днями и ночами.

– Скоро уже за стол.

– Еще говорит, что с тех пор, как кончилось лето, вы забросили верховую езду. Она беспокоится за вас, Тони. – Он понизил голос, бросив взгляд на Дэвида Морроу, поглощенного газетой. – Мне бы не хотелось думать, что в этом есть и моя вина.

Она ничего не ответила.

– Послушайте, почему бы нам не выбраться на короткую верховую прогулку сегодня днем? Это ничего, ваша мать сама предложила, – добавил он, заметив и неверно истолковав выражение ее лица.

Она смотрела на него холодно, а ее сердце гулко колотилось от гнева и презрения.

– Сегодня днем я работаю вместе с моим отцом, и в любом случае представить себе не могу занятие, которое внушало бы мне больше скуки.

Это его задело – она заметила, как он поморщился, потом на его лице промелькнула злость, и он отозвался:

– Все еще дитя! Неужели ничто не побудит вас повзрослеть?

Она ровным тоном ответила:

– Кое-что уже побудило.

После этого он оставил ее в покое.

Весь день она работала в кабинете отца и вместе с ним. Возможности остаться с ним наедине в спокойной обстановке она ждала с нетерпением, но ее изнурил недостаток сна и мучительно бестолковое утро в обществе Морроу, и теперь она обнаружила, что не в состоянии сосредоточиться ни на работе, ни на своих тайных тревогах. Раз за разом она ловила себя на том, что внимательно смотрит, как ее отец глядит в окно, нахмурившись в напряженной задумчивости, – одновременно отчужденный и беззащитный. Хорошо, что все его внимание отдано социальным обычаям шестнадцатого века, думала она с горьким стремлением уберечь его: что бы он там ни обнаружил, это не разрушит его жизнь. Ибо впервые она смотрела на него сторонним взглядом: ее беспокойство за него и ее усталость сгладили разницу в возрасте, как будто почти поменяли их местами; он выглядел усталым, выглядел неважно, что усиливало общее впечатление слабости. Он никогда и не отличался силой, подумала она и сразу вспомнила, что на войне он попал в сильную газовую атаку и явно не был похож на человека, способного вынести новые потрясения. Потом она поняла, что отец смотрит на нее, заметив лишь, что она отвлеклась от работы, и улыбнулась с намеренно виноватым видом, словно просто увлеклась какими-то пустячными мыслями. Тут ей пришло в голову, что, возможно, единственный надежный способ уберечь его – это увести его из дома, освободить матери место, пусть распоряжается им, как пожелает; но сама Антония пребывала в таком состоянии усталости, что, несмотря на то что мысль увести отца продолжала настойчиво напоминать о себе, она просто не могла представить, как ее осуществить.

День тянулся еле-еле и завершался ритуальным – а теперь и ужасным – весельем субботнего вечера. За ужином Карран беседовал с отцом Антонии, но теперь она ненавидела его за это и не раз прерывала