В перспективе - Элизабет Джейн Говард

в отчаянии думала она, и она ни к чему не пришла, ничего не добилась. Ее доводы оказались недостаточно весомыми – он просто решил, что она поддалась неким женским прихотям или детским капризам. Она смотрела, как отец склоняется над своими бумагами, которые он методично раскладывал по всему столу. Выглядел он совершенно довольным, уже явно выбросил недавний разговор из головы и благополучно сосредоточился на – чем он на этот раз увлекся? – на акушерском деле; еще минута – и он начнет сравнивать методы его любимой эпохи с викторианскими не в пользу последних, и лишь она одна будет знать, что до благополучия ему далеко, и беспокоиться об этом. Теперь-то она понимала, почему не решалась обдумать заранее то, что скажет ему. Единственная убедительная причина, которую она могла назвать, чтобы предотвратить приезды Каррана, усилив ее изощренным и унизительным искажением, была та самая, наполнявшая ее тошнотворным страхом.

Она снова взглянула на отца. Я же люблю его, думала она; надо быть готовым на все ради тех, кого любишь.

– Я же говорила, что этот разговор может показаться тебе несерьезным, но для меня все в нем серьезно.

– Что, моя дорогая?

– Насчет Джеффри Каррана. – Теперь она была настроена терпеливо, полна смелости и страха. – Папа, пожалуйста! Я еще не назвала тебе истинную причину, по которой не хочу, чтобы он приезжал к нам.

– Я и не считал, что ты ее назвала.

– Не считал? – Она с жадно ухватилась за соломинку его проницательности.

Он сухо улыбнулся.

– Женщины – коварные создания. Я удивился бы, если бы ты высказалась напрямик.

– Извини. – Она покраснела, сознавая, что он даже не подозревает, насколько она заслуживает критики своей неискренностью.

– Но если я выскажусь, если назову тебе настоящую причину, уверена, ты поймешь.

Воцарилось молчание, и она, уставившись в пол, сказала:

– Он все время преследует меня. Само собой, говорит, что в меня влюблен, но на самом деле нет. Он пытался соблазнить меня – хотя уже женат на другой, в Ирландии – но это его нисколько не останавливает. Вечно он оказывается где-нибудь со мной наедине, и пытается… пытается…

– Соблазнить тебя?

Она кивнула.

– Я его ненавижу, но его это, похоже, ничуть не смущает. Ненавижу его, – повторила она с облегчением, обнаружив, что так оно и есть.

– Да неужели?

В том, как он это спросил, было нечто такое циничное и сдержанное, что она невольно воскликнула:

– Конечно! Ты не веришь?

Ей предстояло навсегда запомнить ужасную короткую паузу, прежде чем он ответил:

– Я не верю ни единому слову.

– Тогда… почему, как ты думаешь, я прошу тебя запретить ему приезжать сюда?

– О, в то, что ты не хочешь видеть его здесь, я верю. Но причины, которые ты называешь, особенно последняя из них, представляются мне… скажем так, хитроумным искажением истины.

Она совершенно растерялась.

Он дал ей немного времени, а затем безжалостно продолжал:

– Ты говоришь в итоге, что не желаешь видеть здесь этого молодого человека, потому что он преследует тебя, пытается соблазнить и для этой цели постоянно норовит остаться с тобой наедине. И каким же образом он этого добивается, если ты как минимум не выражаешь согласия? Этот дом полон народу, и в тех случаях, когда он появлялся здесь, ты никоим образом не была обязана оставаться с ним наедине хотя бы на минуту. Полагаю, если ты и оставалась, то потому, что твои чувства к нему были, мягко говоря, неоднозначными.

С усилием она выговорила:

– Если все это – правда, зачем же мне понадобилось препятствовать его приездам сюда?

– А это, как я уже сказал, другое дело. Если он действительно женат, у тебя могло возникнуть желание избежать возможных конфликтов. – И опять этот акцент, цинично сделанный на слове «могло».

Она медленно и отрешенно произнесла:

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

Лишь одно она понимала – его необъяснимую, поразительную враждебность.

Он нетерпеливо и желчно взмахнул правой рукой и вдруг подался к ней, наклонившись над столом.

– Я ведь не слепой. Ты не к тому человеку явилась со своим рассказом, который убеждает меня лишь в том, насколько ты по натуре женщина. Все эти оправдания, объяснения, искажения совершенно женские по своему подходу – неизменно очерняют несчастного человека, скрывают любые истинные мотивы, имеющиеся у тебя, потому что ты прекрасно сознаешь, насколько они неприглядны, эти мотивы, – неужели за все это тебе ничуть не стыдно? Или ты уже настолько женщина, что не понимаешь смысл этого слова?

– Я не могу сказать тебе настоящую причину! – Слезы текли рекой по ее лицу – он обрушивался на нее, а она не понимала ни слова. – Не могу! Ты должен мне поверить. – Она ведь пыталась защитить его! – Я не могу сказать тебе настоящую причину!

Он смотрел на нее, и его жестокий гнев отступал до тех пор, пока он не сказал почти мягко:

– Если бы ты сразу объяснила, что просто-напросто безумно ревнуешь, я понял бы тебя.

Она уставилась на него, стараясь во всех подробностях разглядеть его лицо.

– Ревную? К кому?

– К твоей матери, разумеется.

– К моей матери?

Он взглянул в окно, потом на нее: цинизм и неприятная сдержанность вернулись, вновь заняли место в его глазах и голосе.

– К кому же еще?

Это было все равно что угодить в темноту, в которой где-то есть зияющая бездна, и счет идет на секунды, а после того как одна нога окажется в этой бездне, времени не останется совсем. Должно быть, она повторила: «К моей матери?» – потому что он воскликнул:

– Эти мелодраматические повторы меня не обманут! Ни в коей мере! Ты не Эмилия – мне известно, что ты не настолько наивна, какой притворяешься, и, что касается меня, я знаю это и живу с этим так долго, что эти обстоятельства перестали иметь для меня хоть сколько-нибудь заметное значение, но я не готов обманом, жалостью или еще каким-либо образом быть так или иначе втянутым в низкие интриги, которые, похоже, развиваются вокруг этих ситуаций! Я уже говорил тебе, что мистер Карран показался мне несколько лучше прочей братии…

Она резко скользнула в темноту – бездонную, без какой-либо опоры для ног, ослепленная ее чернотой, – опомнилась, чтобы услышать его голос, скрежещущий над ней: «…по крайней мере, я не слепой», и сообразила, что одной ступней с силой давит на другую, и боль нарастает, достигая степени изощренного облегчения. На лице у него дергался тик – на щеке, ниже скулы; она невольно поднесла ладонь к собственному лицу, потом к голове, чтобы удержать чудовищный мертвый груз своего