В перспективе - Элизабет Джейн Говард

с ее пробуждением, ускользнула под поверхность сна, оставив только панику замешательства и муки. Когда же боль в руке достигла ее сознания, она заплакала тише – все сильнее и сильнее, и тише, пока не заснула в дрожащем, прерывистом молчании.

9

Прежде она никогда не бывала несчастна, и поговорить об этом ей было не с кем, и так, в отсутствие опыта и сочувствия, она тяжело преодолевала одну неделю за другой, с той упорной твердостью духа, какая часто заметна у несчастных детей, и с гордостью, присущей ей самой. Ее гордость была сродни корсету: доставляя постоянное неудобство, иногда причиняя боль, она поддерживала ее в прямом положении; прекращала странные внутренние излияния из сердца; скрывала слабости и служила опорой при внезапно возобновляющихся ударах страданий, которые обрушивались на нее без предупреждения, из-за угла, в разгар какого-нибудь спокойного и скучного дня. Особенно успешно гордость позволяла ей таить что бы то ни было от матери.

– Ты так и не попрощалась с Джеффри, – сказала ей мать следующим утром, и Антония незамедлительно ответила:

– Ох, как некрасиво с моей стороны! Но не думаю, что он слишком уж оскорбился. Пожалуй, съезжу я с рукой к доктору Аткинсу – распухла как не знаю что.

Спустя несколько нескончаемых недель ее мать вернулась после одной из своих поездок в Лондон в необычно хорошем и веселом расположении духа и после ужина объявила:

– О, я же встретила Джеффри – верхом в Найтсбридже, как раз когда выходила из парикмахерской, – так романтично!

– А он… ты пригласила его?

– Я-то да, но он не может, бедненький. Занят по уши в этой своей школе. На следующей неделе я обедаю с ним. Тебе он просил с любовью передать от него привет.

Ей понадобилось время, чтобы забросить подальше его любовь (небрежную, пустословную, лживую – так вот, думала она, что имела в виду мисс Остин, говоря о людях, посылающих кому-то свою любовь). «Передайте с любовью Тони», – должно быть, так и сказал, и ей представилось, какое при этом у него было выражение лица; или же, может быть, «передайте с моей любовью всем». Так даже лучше, но это относилось бы к ее отцу, а она с сожалением поняла, что никому и в голову не придет передать даже самое небрежное изъявление любви ее отцу.

Ее мать стала, кажется, уезжать чаще или на дольше – или на две отдельных ночи в неделю, или на два-три дня подряд, и Антония проводила большинство этих вечеров в обществе отца. Они пристрастились вместе решать кроссворды в ежедневной газете: он справлялся с ними гораздо лучше, чем она, но всякий раз из вежливости поддерживал миф о том, будто бы она обладает необходимыми знаниями и находчивостью в тех вопросах, которые он не в состоянии решить сам. Она была благодарна ему за это, стремилась порадовать и поразить его способностями, но в тех редких случаях, когда она что-нибудь угадывала верно, он просто вписывал слово своим аккуратным почерком и переходил к следующему, не выказывая ни особого удивления, ни удовольствия.

Заморозки – грибы – улетели ласточки – жизнерадостно-яркие ягоды на живых изгородях – деревья изящно обнажаются, а упорные вечнозеленые растения приобретают самодовольный вид – добились признания, как в эзоповой басне – запоздалые бабочки и розы, замерзшие до хруста, – дым и романтика осени сменяются бодрым вселением зимы. Лошадей приходилось выпускать по вечерам – верхом она не ездила.

Однажды днем отец спросил, поедет ли она в Гастингс, что означало его желание, чтобы она поехала. Ему нужны были какие-то книги, и она отправилась дневным автобусом, радуясь поручению.

Был промозглый, грифельно-серый день, она прошла прямиком на набережную. Гастингс опустел. Нескольких престарелых джентльменов, неизменно закутанных и укрытых, везли в инвалидных креслах сухопарые женщины в практичной обуви и безобразных перчатках; одному-двум злополучным пешеходам пришлось догонять, следуя их удивительно нелепым перемещениям, сдутые с них шляпы; кто-нибудь неизменно стоял, опираясь на перила и устремив взгляд вдаль, на море; ребенок дубасил обруч палкой, заставляя его катиться. Но гудящие и вскрикивающие толпы персикового оттенка исчезли: дранка, на которой они располагались для своих пикников в тесном соседстве – лысая голова и купальный чепец почти касаются ног в сандалиях, облепленных песком; даже апельсиновые корки, обертки от шоколадок, бумажные пакетики и газеты пропали, а над головой прожорливые чайки бесцельно играли с порывами ветра.

Она прошла к скалам и рыбацкому порту; жесткость сырому соленому воздуху придавали запахи просмоленной мешковины и рыбы. Лодки у берега качались на волнах или были вытащены на сушу; пробково-бурые сети свисали с шестов между высоких и черных островерхих хибар. Здесь чайки вели себя напористее. Она постояла, глядя на серое, тяжело ворочающееся море – оно бесстрастно бросалось на портовые ограждения, его серость разбивалась на ливень белых капель и маслянистых пузырьков и обморочно откатывалась под следующую косую и гладкую водяную стену. Глядя на море, она могла думать о чем угодно – оно обеспечивало то загадочное повторение движений, которое создает ритм. Тогда ей казалось, что она неделями шагает по длинному узкому коридору, все двери по обе стороны которого плотно закрыты, а ее мысли подобны ковру – она попирает их ногами, но рисунок этих мыслей повторяется вновь и вновь, точно так же, как волны разбиваются о портовую стену, одна и та же мысль возвращается, чтобы разбиться и обморочно отползти ей под ноги. Коридор казался бесконечным, и, несмотря на движение по нему, она была будто заключена в нем. Это просто ход времени, грустно думала она и начала строить осторожные догадки насчет дверей. Люди? Возможности? Люди, с которыми она не могла поговорить, дела, за которые не хотела браться? Закрыты или прямо-таки заперты? Я не могу поговорить с матерью, мне невыносимо ездить верхом. Вот ведь сокрушительное положение! Она усмехалась, глядя в сторону горизонта, усмехающегося сомкнутыми в одну линию губами под белесым меловым небом. Мне следует, серьезно рассуждала она, больше думать о других людях и меньше о себе, и вспомнила, как записала эту мысль в своем дневнике, когда ей было четырнадцать, и какой свежей она тогда была. В те времена можно было избавиться от чего-либо, просто записав его, – сумбур педантичных повелений, записанных и забытых до сего дня взметнулся у нее в памяти и неуклюже осел, как горячая зола: она не подозревала, о чем пишет. Стало быть, люди – но ей надоело сравнение с коридором – ее отец – гости, приезжавшие на выходные, – но ее отец совершенно одинок, и теперь она понимала, что пыталась говорить с ним только в