В перспективе - Элизабет Джейн Говард

и безмолвие; птицы, угрюмые и неуклюжие от холода; небо нагруженное, плотное, увесистое, с новым снегом, который соскальзывал, съезжал вниз, падал, укрывая каждый выступ и трещину местности, сотворяя опрятность из беспорядка и беспорядок – из того, что выглядело опрятно. По ночам он замерзал, и выпадал новый – деревья стряхивали его, как плоды со своих отягощенных ветвей; все дорожки, равнодушные и утоптанные, были гладко засыпаны, а цветочные клумбы превратились в неряшливые горки сахара, и бедным кроликам стало нечем поживиться. Сосульки; вырывающиеся наружу струйки теплого воздуха; резкие лиловые тени, как веки изумительных глаз; искры от поленьев в камине, от волос, если провести по ним щеткой, и в небе по ночам – от самых мелких, распустивших нюни звезд. Утром солнце взбиралось в небо уступами, поднабравшееся и неповоротливое, как пьянчуга в «Панче».

Потом однажды в пятницу днем Антония, отправляясь в Гастингс, встретила на дорожке у дома Доркас на велосипеде кухарки. Ее явно не устрашила погода, она была в рубашке с закатанными рукавами. Только после того как они поздоровались – Доркас сконфузилась, похоже, сильнее обычного, вспыхнула, вильнула и выправила велосипед, – Антония узнала лимонную рубашку, которую много недель назад бросила в корзину для бумаг. Рубашка была старательно зашита. Наверное, одежды у нее немного, подумала она. И не испытала никаких чувств, кроме легкого укола узнавания. Мне лучше, подумала она; если вести себя осмотрительно, мне почти все равно. Но почему-то в Гастингсе она задержалась – не хотелось домой, так что, когда она вернулась поздним автобусом, мать уже вовсю принимала гостей, собравшихся на выходные. Все, что Антония знала об этих гостях заранее, – что она с ними незнакома: кажется, супружеская пара и неизвестный молодой человек. С переодеванием она запоздала, потому что пришлось ждать, когда будет готова ванна, и, судя по шуму в гостиной, она полагала, что спустится вниз последней. Она вошла в комнату, собираясь извиняться, быть послушной и помогать с коктейлями, готовая наблюдать и интересоваться другими людьми больше, чем собой… и совершенно неподготовленная к встрече с Джеффри Карраном.

Он сидел спиной к ней – в отличие от ее матери.

– А вот и моя великанша-дочь, наконец-то! Тони, это Мьюриэл и Дэвид Морроу, и – Бобби Дермот не смог приехать, у него, бедняжечки, жуткая простуда – так что я уговорила вместо него Джеффри, которого ты уж точно знаешь.

Это просто шок, твердила она себе, отпивая из протянутого им бокала херес, – просто неожиданность, ее застали врасплох, подстерегли, когда она меньше всего ожидала. Она не решалась закурить, чтобы руки не выдали ее, но когда Дэвид Морроу предложил ей сигарету, она взяла. Все кончено, твердила она, – он что-то говорил, она отвечала, – но лед вокруг ее сердца уже треснул. Он казался смущенным, в кои-то веки неуверенным в себе, избегал ее взгляда, а она выглядела – какой? Сосредоточенной? Спокойной? В тот момент сохранять присутствие духа было выше ее сил.

За ужином все обсуждали лошадей (кроме ее отца, разумеется), она почти все время молчала. Четверым собеседникам – супругам Морроу, ее матери и ему – общество друг друга было, по-видимому, привычным; попытки втянуть в разговор ее или ее отца выглядели формальными – это объясняло, почему все они смеются над чем-нибудь нисколько не забавным и даже невразумительным, упоминают множество незнакомых людей и мест, говорят друг о друге «мы». Он не обделял ее вниманием, однако вел себя хоть и явно непринужденно, но все же странно – грубовато и покровительственно. Он обращается со мной как с ребенком, сообразила она. Даже не с девушкой, которую он когда-то считал семнадцатилетней, а прямо-таки с ребенком! Возможно, рассудила она, мать заставила его приехать, он был страшно сконфужен, вот и выбрал легкий способ отвести внимание от себя.

Араминта достигла высшего предела веселья, ее вниманием полностью завладели двое мужчин. Но, с точки зрения Антонии, ее опекающе-материнские реплики чередовались с примирительными: «этот ребенок дымит как печная труба, вредно для нее» и «Тони знает в округе каждый дюйм местности, пригодной для верховых прогулок, – ведь правда же, милая?»

Мысль о том, как это странно – что ее мать настолько близко знакома с ним, ведь она же ни словом не упоминала о нем с тех пор, как рассказала о встрече в Найтсбридже, – промелькнула в тумане замешательства у нее в голове, но она возразила себе, что о супругах Морроу мать вообще ни разу не упоминала и тем не менее, похоже, знала их ничуть не хуже. С гостями, приезжающими на выходные, всегда так: но поскольку она не понимала толком, в чем пытается убедить себя, то и не чувствовала себя убежденной. Скорее от безысходности она перевела внимание на Мьюриэл Морроу, сидящую напротив. Волосы неопределенно рыжего оттенка, слишком большое лицо для тонких черт – ниточек светлых бровей, маленьких голубых глаз, детского носика и крошечного ротика, так что у нее на лице сохранялось выражение человека, безуспешно устраивающего большую вечеринку в комнате, где не хватает мебели, – ее веселость выглядела неловкой, радость тревожной, а утешения она искала в постоянных уверениях, что веселится напропалую. Ее красивый чистый, хоть и небольшой голос напоминал колокольчик, руки выглядели изящными и неумелыми. Зайдя настолько далеко в своих наблюдениях, Антония попыталась определить, в каких отношениях Мьюриэл состоит с остальными, но ее собственные чувства были настолько подавлены, что, по-видимому, не двигались ни в одном из направлений.

После ужина дамы сидели в гостиной, разговор утих, как ветер. Араминта долго и старательно пудрила лицо, поэтому мало что могла сказать остальным двум присутствующим. Мьюриэл, украдкой попудрив нос и не оставив на нем ни следа пудры, начала заново, покрывая лицо широкими отчаянными мазками. Антония тихо курила. Затянувшееся молчание нарушало только потрескивание огня в камине и непрестанное позвякивание подвесок на браслете Араминты. Антония думала: скоро они войдут, и мне страшно; не знаю, почему, но правда страшно.

Наконец Мьюриэл с легким вздохом убрала пудреницу, подалась к Араминте и попросила:

– Дай же мне взглянуть!

– На что? – Араминта встряхнула рукой. – Ах, это! Забавная вещица, правда? – Она расстегнула браслет, бросила, и он шумно упал на колени Мьюриэл.

Отчаянно стремясь угодить, Мьюриэл воскликнула:

– Это же просто прелесть! Сколько у тебя подвесок! Наверное, долго пришлось их собирать?

Араминта ответила только:

– Почти все мне подарили.

Но Мьюриэл, не желая упускать нить разговора, начала пересыпать браслет из ладони в ладонь:

– Ужасно тяжелый, и, по-моему, места на нем почти не осталось – как ребенок, она принялась подсчитывать подвески вслух и восторгаться ими: – Обезьянка с рубиновыми глазками – обожаю!