В перспективе - Элизабет Джейн Говард

с бесцеремонной дерзостью: все поступки, совершенные кем бы то ни было в отношении ее отца, теперь казались ей немыслимыми. Когда к отцу обращались, ей мерещилась в этом обращении ирония; когда его игнорировали, эта грубость в ее представлении многократно увеличивалась в размерах. Она наблюдала за ним с ревнивым и отчаянным беспокойством, впервые подмечая десятки подробностей его поведения: как опрятно и упорядоченно он ест; как он, быстро оправляясь от удивления, всегда моргает и хмурится, услышав, как к нему обращаются; его неодобрительное покашливание, которым он предваряет несогласие с кем-либо; его пальцы в чернильных и никотиновых пятнах; рукава его пиджака, залоснившиеся у запястий и локтей; как беспомощно топорщатся его редкие волосы, мягкие и седые, над довольно обтрепанным воротником. Голос у него был сухой, монотонный, к концу предложений он ослабевал, становился едва слышным – как будто он и не ждал, что кто-нибудь дослушает его до конца, искренне желая узнать все, что он намерен сказать. Все это теперь казалось Антонии невыносимо, ужасно трогательным, точно так же как его недюжинные знания внушали ей величайшее уважение; и поскольку она была почти на грани, ей все время казалось, что стоит только ему на одну страшную секунду применить силу своего мышления к создавшейся вокруг него ситуации, как он сразу же поймет ее и так же внезапно будет сломлен. Весь вечер, пока он не удалился к себе в кабинет, Антонии представлялось, что остальные неумолимо подталкивают его к этой пропасти житейского знания и что сама она стоит между отцом и остальными, оттесняя его назад, к безопасности. И ведь это всего один вечер, думала она, будет еще завтра и все прочие выходные в их жизни; и, поскольку в то время она была взвинчена и обессилена событиями последних суток, думать об этой перспективе оказалось для нее невыносимо.

Часами она лежала без сна, пытаясь придумать, как бы ей увезти отца, куда им следует отправиться, какую причину назвать для поездки – и так и не пришла ни к какому решению, и пробудилась ото сна, в котором она неистово вновь и вновь твердила, что мать должна прекратить, а мать, одетая, как кукла, широко открывала фарфоровые глаза и переспрашивала: «Прекратить – что?» – «Ты знаешь, о чем я! Ты… ты…» – но ей никак не удавалось подобрать верное слово, и мать разражалась смехом, поигрывала пышными сборчатыми юбками и восклицала: «Бедное дитя, ты ни малейшего понятия не имеешь о том, что говоришь!» – а она расплакалась от злости, потому что она-то знала, что знает, только ей было невыносимо даже думать об этом слове. «Неужели ничто не побудит вас повзрослеть?» – спросил он, и она мысленно ответила, что уже повзрослела, да так стремительно, что теперь словно смотрела с огромной высоты на то, какой была раньше, и внезапно унеслась так далеко, что вообще ничего не могла разглядеть. Да я же не смогу поговорить с ней! – подумала она, когда сон отступил. Мне просто не хватит смелости: я не знаю, что сказать, и она расплакалась от нехватки у нее отваги: никакая слабость не защитит ее отца.

* * *

Воскресенье ничем не отличалось от субботы, разве что выпало больше снега. Почти весь день Антония провела с отцом, избегая оставаться наедине с Араминтой хотя бы на секунду. Но, когда они собирались все вместе, она постоянно ловила себя на том, что наблюдает за матерью – еще недавно считая, что больше никогда не сможет смотреть на нее, теперь она видела, как трудно ей перевести взгляд на кого-нибудь другого. Ее речь, ее смех, ее манера бросаться в кресло, мнимый пыл ее безраздельного внимания, будто небрежное, но безжалостное умение втягивать всех и каждого в любой из своих ближайших планов; ее поразительная энергия в любое время суток, ее особое таинственное впечатление о себе, которое она создавала с расчетом на Каррана, – все это завораживало и отталкивало Антонию, почти гипнотизировало ее. А собственное самообладание в общении с супругами Морроу и Карраном изумляло: казалось, всего за два дня оно сделалось безболезненным и всеобъемлющим. Вечером она даже играла с ними в карточные и другие игры, словно всегда знала о них все – или же, наоборот, до сих пор не знала ничего.

В понедельник утром чета Морроу уехала еще до завтрака на своей машине, потому что Дэвиду надо было на службу. Араминта сказала, что, если Карран не против, она сама отвезет его к поезду, но не в такую рань: по какой-то причине этот план определила она, и, естественно, он и был осуществлен.

Антония заспалась, и, пока в тревоге спешила вниз, перед ее мысленным взором стояла укоризненная картина трио за завтраком, но оказалось, что ее отец уже поел и скрылся в кабинете: Карран и Араминта сидели за столом вдвоем. При виде их обоих, сблизивших головы над газетой, ее недавнее самообладание съежилось: они не читали, ей показалось, что они обсуждали какие-то планы и ждали, но не хотели ее появления. Оба подняли головы, благодушное безразличие сменило на их лицах недовольство, не предназначенное для посторонних, и Араминта сказала:

– М-да! А я уж начинала гадать, что такое с тобой стряслось! Полагаю, было бы бестактностью спросить, хорошо ли ты выспалась?

– Вопиющей бестактностью, – ответила Антония и налила себе кофе.

Карран заметил:

– В возрасте Тони я мог проспать сутки напролет.

На что Араминта незамедлительно возразила:

– И я могла проспать целую вечность, но такая потеря времени всегда внушала мне отвращение. Во всяком случае, ты будешь свежей и отдохнувшей сегодня на званом вечере, дорогая, – я как раз пытаюсь убедить Джеффри остаться на него, но он тоже отвратителен – не желает.

– На каком вечере?

– О, Тони! В самом деле! С Леггаттами! Только не вздумай сказать, что ты забыла, или я завизжу.

– Боюсь, так и есть. – Она и правда забыла напрочь.

Араминта издала тщательно отрепетированный короткий визг, похожий на паровозный гудок, и со смехом повернулась к Джеффри:

– Теперь понимаете, о чем я? Этот ребенок неисправим! Следующей репликой будет «я не хочу ехать в гости, и вообще мне нечего надеть». На это отвечаю, что ты сама сказала, что поедешь, когда тебя спросили, я приняла приглашение от нас, и у тебя есть белое платье – совершенно очаровательное, если только ты удосужишься его надеть как полагается.

Антония в холодной ярости произнесла:

– Такой убедительный образ меня как рассеянной дикарки! Наверняка тебе очень хочется, чтобы он был правдой.

Карран вскинул брови; Араминта, и впрямь удивленная, уставилась на нее, нервно рассмеялась и воскликнула:

– Ах, растяпа, я