Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

приподнялся немного, обнял невесомое тельце с острыми плечиками, пахнувшее кошками и сажей, прижал крепко лапищей к своему пиджаку, и из-под запрокинутого к небу кадыка вырвался какой-то полузвериный звук: не то рыдание, не то вой, на выдохе:

— Лу-у-уша… живая!

Глава 43

«Где ты была, Луша?»

Отец и дочь пересекли пыльный двор по направлению к «своей» березе, к своему подъезду.

Николай держал дочь за руку, то ли для опоры — ступал он по-прежнему нетвердо, — то ли для того, чтобы она не исчезла и чтобы телесное ощущение подтверждало — не сон.

Со стороны казалось, что девочка ведет за руку слепого.

Все вокруг было как и всегда: у баков дрались кошки, поднимались и опускались на качелях чьи-то розовые банты, похожие на отцветающие пионы, шла с двумя авоськами, полными картошки, серая женщина, под облезлым грибком — губы к уху — шептались и хихикали красивый парень и стриженая девушка, мальчишка болтал ногой на лавочке, вздымая ботинком тонкую пыль, грохотали молочными бидонами в соседнем магазине грузчики — как будто не происходило сейчас никакого чуда: а ведь Луша, пропавшая Луша, которую и милиция искать перестала, шла сейчас с отцом по двору!

И тучи плыли над ними равнодушными косяками медленных перламутровых рыб.

Дома Луша прошла сразу в кухню.

— Папка, поесть у тебя нечего?

В кастрюле на плите оказались вчерашние макароны с сыром. Она ждала, пока он чиркнет спичкой под кастрюлькой. У него дрожали руки. Тогда она взяла у него из рук коробок, но поднесла горящую спичку к змеиному газовому шипению с опаской. Давно не зажигала плиты.

Он сидел на кухонной табуретке и потерянно смотрел, как Луша, совершенно Татьяниными, очень умелыми женскими движениями разогревает макароны.

Она наполнила две тарелки, вынула из ящика ложки, села напротив и стала жадно, с удовольствием резать ложкой и есть горячую слипшуюся сероватую массу. Когда она ела, двигались и ее плечи, и ключицы, и брови. Он просто сидел, смотрел на нее, словно пытался уместить это видение у себя в голове. И чувствовал, что все слова и вопросы вылетели у него из головы.

Луша была другая. Конечно, выросла, истощала, как брошенная кошка, повзрослела — это да, но появилось и еще что-то. И это что-то вызывало его безотчетное беспокойство.

— А ты? Ешь, папка, остынет.

— Луша, чье это на тебе платье? — наконец выдавил он из себя.

— Это ты все здесь покрасил? Лучше стало, посветлее. И холодильник новый, и стол. Мамка на работе? А ты почему дома? У тебя отгул?

Ему показалось, что она стала будто картавить.

— Отпросился… Ты мне скажи, платье на тебе чье? — повторил Николай и неожиданная ярость от того, что Луша вот сидит и ест как ни в чем не бывало, поднималась внутри горячей волной.

— Чье платье, я спросил?!

Забыв о недавней боли, ударил кулаком по хлипкому откидному столику. Тарелки с ложками с грохотом полетели на пол. Скоба сорвалась, столик скрипнул и повис, как перебитая рука.

— Ах ты черт!

Луша вздрогнула, замерла и уставилась на отца с удивлением, но без испуга.

Одна тарелка, ударившись о стену, разбилась, вторая ухнула вниз, к ноге Луши, и раскололась ровно пополам, без осколков, чистыми и ровными краями.

Луша невозмутимо, с выражением легкой досады, подняла одну из половинок разбитой тарелки, в которой еще пари́ли макароны, села и продолжила есть, разрезая алюминиевой ложкой, удерживая эту половинку на уровне груди, не глядя на отца, а куда-то внутрь себя.

Это так потрясло Николая, что он сразу остыл, и, слегка заикнувшись, выдавил главное:

— Где т-ты была, Луша?

Она молчала.

— Мы ждем… ищем… Год целый. Милиция, собаки… Где ты была, Луша?

Глядя на гриву дочкиных давно не мытых рыжих волос, тускло золотящихся напротив окна, Николай вдруг понял, что не хочет знать. Не понять ему, почему она не вернулась домой, если могла. Не пропала — бросила. Их бросила. Будет, наверное, что-то врать. А слушать вранье было ему сейчас невыносимо.

И еще подумал, что ей тоже никогда не понять, как изменились они, ее оплакав.

Николай оторопело смотрел, как Лушка доела, сложила осколки в мусорное ведро под раковиной, взяла тряпку, стала вытирать пол, присев на корточки.

Чужая.

А он ведь так молил, чтоб вернулась, нашлась. Мольбу его услышали. Вернулась. Не она. А какова была она прежняя? Николай толком вспомнить не мог. Мороженому радовалась, в лагерь ездила, в школу ходила, рисовала вечно в блокнотике. А что еще? А ничего. Ничего больше не помнил. Они даже не разговаривали никогда. Не заведено. Не входило в отцовские обязанности. Растет девчонка и растет. А может, она и всегда такая была — чужая? Вот сейчас впервые сидели они напротив друг друга, и он понимал, что, кроме слов, ничего не может сейчас помочь, а слов не было.

На мгновение заползла склизкой змейкой мысль, что, может, лучше бы и вовсе ей не возвращаться. Похоже, нашла место, где ей было получше, чем с ними.

— Так ты к нам как, ненадолго? Или поживешь?

Луша, притирая тряпкой знакомый линолеум, вдруг вспомнила и бритву, и газеты с приставшими к ним мокрыми завитками своих волос, и ужас беспомощности, когда мать брила ей голову, и радость, что удалось вырваться, убежать, — все снова резко и сильно вспомнилось, захлестнуло.

— А мамка на работе?

— Оставь уборку-то свою. Не нужна никому твоя уборка. Сядь. Спрашиваешь, мать где? В больнице мать! При смерти. Опять жизни себя пыталась решить. Дочку потеряла и жить не хочет. В психушке безвылазно. Да сядь, тебе говорю!

— Папка, я ж приходила, столько раз приходила. А на двери — полоски с печатями. Я думала, вы съехали, что ли. Я думала…

— Что ты думала?! Ни о чем ты не думала! И никого не пожалела. Может, мы, конечно, и хреновые родители, но не заслужили того, чтобы… чтобы…

Потом он осекся. Очень может быть, что приходила. Точно, дверь-то опечатана была. Он в это время, поди, с Зинкой хороводился в общаге, дома не бывал, а Танька пьянствовала неизвестно где. А Лушка-то… к закрытой двери… Вот какие они родители. И вот он теперь сидит и ее виноватит.

— Мы ж думали, тебя кто машиной сбил… закопал в лесу. Мы же думали… Лушенька, мы ж тебя как покойницу… Как же ты с нами так, Луша? — Сухой веткой обломился голос.

Лушка наконец подняла глаза.

— Папка, не плачь. Ну не плачь, папка.

Встала, бросила тряпку, обняла и, наконец уткнувшись ему в плечо,