Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Николай легонько отстранил ее, словно его беда вдруг потребовала гораздо больше места сейчас, закрыл лицо жилистыми, в синих червях руками и взревел под ними глухо и страшно.

— Папка, я тебе все-все расскажу, только ты никому, хорошо? Поклянись, что никому. Никогда. Ну не плачь, папка!

Она не думала, что так была нужна. Словно во искупление виноватая Луша говорила и говорила, до чернильной тьмы за окнами. «Как день-то сократился!» — подумал Николай, потому что обо всем остальном, рассказанном Лушей, думать не мог и не хотел, оглушенный.

— Мы завтра к ней пойдем, папка. Ханна она такая… такая… Она тебе понравится. Только по-русски говорить совсем уже не может. А с самого начала говорила. Все забывает и забывает. Болеет она. Лоб горячий. И кашель. Аспирину ей нужно отнести, опять болеет… аспирину в аптеке купи ей, папка, а?

— Куплю-куплю. Ты спи, спи, отсыпайся, — говорил он, уложив дочь на диване-кровати на Татьянино место у стены и укрыв своим одеялом. — Завтра к мамке пойдем в больницу.

Погладил дочку по волосам: «Ну и грива, чисто цыганенок рыжий».

Сам лег рядом, поверх одеяла. Уличный фонарь мощно, как прожектор, подсвечивал полосатую шторку, форточка открыта, из нее несся далекий собачий лай, как всегда.

Было о чем подумать. Получалось, Лушку целый год укрывала какая-то подозрительная старуха иностранка, если, конечно, Лушка все не сочинила! И где — в зоне затопления, в каком-то подвале, куда она обещала его отвести, если он никому не скажет. Лушка сказала, старуха говорит на английском. Язык американской военщины. А вдруг это вражье осиное гнездо? Господи, вдруг там диверсанты, шпионы — под маркой специальных бабок привечают детей, оболванивают чуждыми идеями? Вдруг Лушка не одна там у них такая? Вот потому и чужая стала. Картавит странно. Имена какие-то пишут и на дерево вешают, книжку пишут, рисунки… А то вот еще бывают баптисты-сектанты, в газетах сообщается, с центром в США.

Бабка-то бабкой, а Луша еще о старике каком-то говорила одноглазом, о библиотекарше Ларисе и что им помогает с едой еще и буфетчица с вокзала, соседка какая-то. А вдруг это шпионская организация? Еще запишут в соучастники… Как потом органам объяснять, когда их накроют? Ох, Лушенька, Лушенька! Ну с нее-то, по малости лет, спрос, может, и невелик, а вот его… за недонесение. Есть она сейчас, статья за недонесение? Наверное, есть. Куда же ей деться! Эх, дочка, дурочка моя, куда же ты себя втянула и отца втягиваешь. Может, не ходить и Лушку запереть, не пускать? Да ее запрешь теперь! Как приворожила ее эта бабка, будь она неладна. Нет, пойти надо. Убедиться, что Луша не присочинила половину. Но не похоже, не похоже… Запомнить местоположение на всякий случай.

Он с опаской уже посмотрел на мирно сопящую Лушку. Да, не так представлял он себе ее возвращение. А как? Ну да ничего, как бы то ни было, он ее из логова вытащит.

Где-то далеко лаяли собаки и облетали семизвездие Трубки Товарища Сталина советские спутники, а возвращение Лушки уверило Николая, что его желания исполняются. Эх, стать бы им как Ритка с Лехой. Пить только по праздникам. Или как вон Комаровы, Валька с Юркой. Построили себе дом в деревне Никоновка лет пять назад, троих мальчишек уже народили, хозяйство завели: курей, кабанчиков. Валька ж Лушке жизнь спасла, она б без матери, грудничок совсем, погибла б. Вот с ними и надо будет опять дружбу водить. Глядишь, и станет он мастером цеха. А с чего бы и нет? Дело он знает. «Запорожец» можно купить лет через десять… А Танька… Дура и мученица. Жить не хочет. А сейчас жить бы да жить. Эх, мечта несбыточная! Стереть бы прошлое, как лужу с пола, и все забыть. Поехать бы опять к морю, и чтоб Танька живая, здоровая, непьющая, и Луша с ними, и еще малой, и будут они все на пляже есть кукурузу с солью, купленную из ведра у смуглой татарки, и море будет сверкать так, что и коммунизма не надо!

И открывает Николай глаза, а на его новом круглом столе шипит и сияет боком медный самовар (отродясь самовара у них не бывало), а за столом сидит доктор Мунк в очках, Татьяна, гладкая, красивая, беременная, а рядом, напротив окна, чуждая американская старуха с длинными хищными когтями и яркой помадой. И все они едят оладьи и пьют чай из самовара. Американка говорит: «Йа, йа», а из кухни выходят бабка его Лукерья, в тулупе и платке крест-накрест, с дымящейся горкой оладьев на тарелке, за ней — Лушка, запихивает в рот на ходу румяную оладью, с пылу с жару.

— Ну что, проснулся, пострел? Садись оладьи есть, пока не простыли! — Все лицо и тело у бабушки колышется, когда она смеется. В квартире уютно пахнет навозом, из Лушкиной комнаты протяжно мычит корова (откуда у них корова, на третьем-то этаже?), и нет никакого вонючего линолеума, а везде — духмяные полосатые половики на скобленом как следует полу.

И вдруг оглушительный, стук. Вроде бы в дверь, но идет он со всех сторон — и сверху, и снизу. И сотрясается от него весь мозг внутри черепушки. И стук этот громче всего на свете.

И все понимают, что за ними пришли, что все они пропали, и никому из них не оправдаться, потому что нет никому оправдания, и приходят только к виновным. А виновны все, пока живы. И если не живы — тоже.

И бабушка Лукерья от этого стука роняет тарелку с оладьями, и они разлетаются по всему полу.

— Корову, корову пришли забирать! — желтеет от ужаса ее лицо.

А Танька, тихо-тихо так:

— Коля, они узнали про фотокарточку под ванной. Это за мной. Ты прости меня, Коля.

А он-то знает, что пришли за ним. За то, что выбросил журнал с товарищем Сталиным. Все их тайное — для него явное.

И только доктор Мунк сидел спокойно, курил и почему-то не боялся.

Глава 44

Настоящее имя

(Конец августа 1972 года)

— Как наша Маруся? — спросил доктор, входя в палату. За его спиной — группа студентов со слишком расширенными для врачей глазами, наверное, первокурсники. Доктор всех пациенток, подобных Татьяне, называл марусями, помня старую песню «Маруся отравилась, в больницу повезут».

— Пока без изменений, Олег Константинович. Корнеальные и глоточные рефлексы сохраняются, но зрачки реагируют слабо. Замершая беременность. Готовим к чистке.

— Вот, коллеги, типичный образчик токсической комы. Передозировка нейролептиков на фоне пятинедельной беременности, старая