Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Донеслась беготня, сапоги, мат — и выстрел. Сухой, револьверный.

Так окончила жизнь Валентина Михайловна Зотова, 1910 года рождения, в прошлой жизни учительница физики, из Нижнего Новгорода.

Наконец машина качнулась, дверь кабины хрястнула, раздалась яростная матерная перебранка водителя с охранником в кабине, и, прочихавшись мотором, машина выехала за колючую проволоку — в степь. Фары выхватывали клочья тумана, просветы между которыми становились все реже.

— Молодец, Николай Иванович! Снял снайперски, а расстояние-то о-го-го.

— Стрелок!

— Маузер. Английский. «В колодке», сам видел.

— Красиво.

— Кто ж раззвонил-то зекам, что мелочь увозят, а? Это ж утечка о ходе спецоперации. Выяснить надо.

— Николай Иванович выяснит. Он все выяснит. За ним не заржавеет.

Ханне показалось, что он сказал это ей.

— Молодец, что бараки запер, а то ведь хрен его знает, сколько мамаш бы ринулось. С десяток, а то и больше положить бы пришлось. Нет, с Клыковым порядку будет больше. Гаринов-то все, отпрыгался.

— Похоже, что так.

Ехали долго. Как больное сердце, с перебоями, надрывался мотор.

— Слышь, как там тебя, нерусь? — окликнул Ханну конвоир Котлов. — Есть что интересного из провизии? Закусить надо.

— Картошка вареная. Молоко. Хлеб.

— Негусто. Ну, хоть картошки перекинь.

Ханна укрыла ватником Венечку, заснувшего, не знавшего, что только что осиротел, и наощупь потянулась к мешку с едой. Вдруг ее схватила горячая, маленькая рука. Она дернулась и услышала шепот:

— Это я, Ханна апа. Не бойся.

— Манар?! — прошептала одними губами. Зачем он здесь? Зачем увязался с ними, глупыш? Как узнал?

Полуторка вдруг накренилась, под кузовом раздались удары, словно били по наковальне, и мотор заглох.

— Что за черт!

— Приехали, твою мать!

Фонарики конвоиров заметались по кузову, ища прореху в брезенте.

Направили в дыру слабосильные лучики.

Лучики уперлись в непроницаемую стену тумана.

Туман замуровал их.

Мотор заглох, шофер утомился материться, и воцарилась полная тишина, гнетущая своей тяжестью.

Манар воспользовался суматохой и тихонько вылез из-под ватников. Сел рядом с Ханной. Дети спали вповалку, остановка машины их не разбудила.

И тут, то ли слева, то ли справа, но совсем недалеко раздался протяжный волчий вой. Ему ответили два других волка, чуть поодаль.

Ханна похолодела и схватила Манара за руку.

— Не бойся, Ханна апа, — сказал он, высвобождая руку. — Не бойся теперь. Не надо. Все хорошо теперь.

Ханна не видела его лица, но ей показалось, что, говоря это, Манар улыбался.

Охрана открыла беспорядочную стрельбу в туманную толщу, напрасно тратя боезапас и тщетно пытаясь напугать волков, которых все прибывало…

* * *

— Николай Иваныч, третий барак, четвертый и шестой бузят, на построение выходить отказываются. Забаррикадировались изнутри. Требуют сказать, куда увезли детей. Что делать будем, Николай Иванович? Какие будут приказания?

Особист был возбужден, бледен, мельтешил.

Николай Иванович спокойно улыбнулся. Хорошо начиналось его исполнение обязанностей, славно начиналось: с успешного подавления контрреволюционного бунта по причине попустительства прежнего начальства. Разве таким должно быть режимное содержание врагов народа?

— Забаррикадировались, говоришь? Сколько их там, в шестом, по описи? Штук триста?

— Двести семьдесят пять. Ребят по тревоге поднял. Будем двери высаживать… Потом зачинщиц расстрелять бы, да чтоб все видели, чтоб неповадно. Ведь целых три барака. А если бунт и на другие бараки перекинется? Их тут восемь тысяч. Нас вдесятеро меньше. В управление надо звонить за подкреплением…

— Не мельтеши, Воронов, — вальяжно улыбнулся Николай Иванович, потянувшись за папиросой. — Отбой тревоги.

— К-как отбой?

— А так. Никаких дверей высаживать не надо. Наоборот, запереть бараки снаружи. Запломбировать. И охрану приставить. И ни хлеба. Ни воды. Ни параш не выносить. Неделю. Две. Три. Да только думаю, так долго не понадобится. Они своих зачинщиц с голодухи и по шею в говне сами когтями порвут уже на третий день. Вот и все. А в управление позвоним, когда контрреволюционный мятеж будет доблестно подавлен силами внутренней охраны под идейным руководством особистов. Присядь, покури, расскажи о себе.

— Есть, товарищ Клыков! — восхищенно улыбнулся молодой особист.

Он подошел к столу и еще подрагивающими пальцами взял папиросу из протянутой начлагом пачки.

Анастасия Борисовна Андреева-Свирская, пройдя через опустевший барак старшей группы деткомбината, вошла в грудничковую группу и стала посередине. Накормленные груднички, самым старшим из которых был примерно год, следили за ней внимательными глазами из своих кроваток-клеточек. Вчерашний ночной туман совершенно рассеялся, и в два прямоугольных окна — под потолком, но без решеток — било весеннее веселое солнце.

В солнечном луче над головой Анастасии Борисовны плясали пылинки.

— Доброе утро, дети мои! — громко сказала она. — Повторяйте за мной: «Доб-ро-е ут-ро!» Нет, я не сошла с ума, хотя это было бы объяснимо. Я знаю, что вы еще не умеете говорить и даже понимать, что значат эти слова. Но все равно, пока жива, я буду говорить это вам каждый день. И даже после того, как вас отсюда увезут, ваши маленькие головки сами по себе сохранят далекую память, что кто-то когда-то каждый день говорил вам «доброе утро» и перед сном вы слушали прекрасные слова. И вас уже труднее будет сделать компрачикосами. И скотами. Человеческая цивилизация, дети мои, началась именно с таких мелочей. И вот еще, это очень важно. Знаете, дети, а я ведь наконец поняла, что три ведьмы и есть важнейшие героини «Макбета». А почему? Потому что напоминают: у зла существует предел, за которым неотвратимо возмездие. «Бирнамский лес пойдет на Дунсинан»!

Анастасия актерски рубанула рукой, потревожив пылинки в солнечном луче.

— Даже если с точки зрения нашего человеческого опыта и логики возмездие кажется невозможным, — она утерла выступившие слезы, — невозможное все равно — р-раз! — и происходит, когда зло переходит последнюю границу. Я плачу от радости, дорогие дети. Как же я, глупая, могла забыть! Ведь это уже бывало. И Шекспир, и «мене, мене, текел, упарсин». Как же я забыла? Аглая неправа. Зло не самоуничтожается ни с того ни с сего, а обрушивается, когда переходит свою последнюю границу, когда накапливается критическая масса правильно воспитанных людей, которые не могут, не желают больше его выносить. Надо только дожить. И вы доживете, и все сможете. Я плачу, дети мои, но это слезы радости. Поэтому — доброе утро! Пусть здесь это звучит как издевательство. Но даже такая мелочь приближает неминуемый крах этого проклятого места! Не я, но вы еще увидите: пойдет, пойдет Бирнамский лес, потому что обречен Дунсинан, преступивший последнюю черту. Обречен, хотя и сам об этом еще не знает. — Анастасия Борисовна улыбалась сквозь слезы. — И поэтому нечего плакать. Доб-рое ут-ро, дети. Доброе утро. Доброе. Ничего,