Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Ханна пьяно и горько заплакала, закрыв лицо руками.

— Не убивайтесь, это очень хороший детдом. Там хорошие учителя, детей хорошо кормят, есть медпункт. Бывают детдома намного хуже.

Ханна продолжала рыдать.

— Ну, будет, будет.

Анастасия обняла ее, усадила рядом с собой на топчан.

— Ничего, девочка моя. Все еще наладится, вы так молоды. Вы ее найдете. Освободитесь и найдете. Вот увидите.

— И пальто красное, а сумка зеленая. Албасты… — шептала Ханна.

— Ее нужно уложить. Язык развязался. Опасно, — услышала она голос Аглаи откуда-то очень издалека.

— Да, видимо, с непривычки…

— Вот вода, пусть попьет…

— Нет, не нужно меня уложить! — вскинулась Ханна. — Придут матери, а детей нет. Матери придут, а детей нет в деткомбинате. Забрали. Украли. Кто украл? Албасты.

Ханна вскочила и вдруг запела, энергично маршируя на месте с выражением лица, как на советских плакатах:

— Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц… Широка-а страна моя родная… Многа в ней… полей еще и рек… Выходила на берег Катюша…

— Ханночка, дитя мое… — попыталась урезонить ее Анастасия.

Ханна не унималась.

Она выбралась на середину и вдруг сменила репертуар, выкидывая ноги в странной джиге, повторяя все чаще и быстрее:

— Double, double, toil and trouble; Fire burn and caldron bubble.

Аглая встала, раскинув руки, чтобы танцовщицу не занесло к печке, на которой закипал чайник.

Ее уложили. Она отвернулась к стене и не слышала ни собак, ни тихого разговора.

— А знаете, Аглая, что она сейчас пела по-английски? Это же заклинание трех ведьм из «Макбета».

Аглая засмеялась.

— Вот оно что! Да, действительно. Видимо, наше сборище ей это напомнило. Три ведьмы, только бессильные. Помню-помню. «Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсинан». Макбетово возмездие.

— Да-да, именно!

— Знаете, Анастасия Борисовна, вот никогда не могла понять, предсказали ли ведьмы возмездие Макбету или сами его наслали.

— Аглая, — улыбнулась Анастасия, — об этом спорит все шекспироведение: кто они? Комические дурацкие старухи со своими снадобьями из лягушечьих глаз или сила, наславшая гибель убийце и узурпатору? Странно, что девочка вспомнила именно это. Вы знаете, может быть и совпадение, но мне тоже вспомнился Шекспир. Там, на Мамкином кладбище, когда мы детей хоронили. И не «Гамлет» вспомнился, что было бы логично, а именно «Макбет». Помните, по его приказу убивают маленького безымянного сына Макдуфа? Тем самым узурпатор переходит последнюю грань, за которой его падение неизбежно. Последняя грань.

Она тяжело замолчала. Потом посмотрела на спящую Ханну.

— Бедная девочка. Мы-то хоть у себя на родине, Аглая Олеговна… Впрочем, она уже наша, разделила нашу судьбу. — Анастасия по-матерински погладила Ханну по коротким волосам, ею же кое-как обстриженным тупыми ножницами.

— Double, double, toil and trouble… — бормотала Ханна.

Аглая достала из пачки новую папиросу.

— Настя, глупость это, что добро побеждает зло. Идеализм и глупость. Вы уж простите, что я без отчества, отвыкать пора от церемоний, особенно здесь.

— Вот как. Идеализм. Что ж…

— Да, именно. Нет никакой борьбы добра и зла. Кроме зла, вообще нет ничего, но все дело в том, что в самом зле заложено самоуничтожение. Наступает момент, когда оно направляет энергию разрушения на самое себя, как уроборос. Я за свой лагерный опыт много раз наблюдала. И пока зло самопожирается, у нас появляется возможность передышки. До следующего обострения, когда цикл силы кончается, после чего рептилия опять заглатывает свой хвост, опять начинается самопожирание. И тогда у нас новая передышка. Вот такой круговорот. И бороться с этим с позиций какого-то абстрактного добра бессмысленно. Добро — это помогать саморазрушению зла его же методами. Потому что других столь же действенных методов нет.

Чиркнула спичкой, наполнила себя дымом.

Анастасия молчала.

— Знаете, Настя, я думаю, что, когда будут забирать детей… Их должна сопровождать Ханна. Я попрошу Гаринова. Во избежание эксцессов. Дети к ней привязаны, будут меньше волноваться. Лагерным конвоирам потом все равно возвращаться той же полуторкой. Думаю, Гаринов разрешит, — и добавила, без всякой связи с предыдущим: — Знаете, мне ведь сорок пять в этом году. А сроку еще восемь лет… Это если не добавят. Вот вы меня в равнодушии упрекнули, Анастасия Борисовна.

— Я сказала: невозмутимость.

— Ну, это одно и то же. А я ведь Максимку усыновила почти… Гаринов уже разрешение дал его вернуть сюда, в деткомбинат оттуда, из Карлагова. Ночи не проходит, чтобы эта сцена… темнота и крысы… Понимаете, я год уже чувствую ужас, словно это все со мной. И избавиться не могу. — Аглая сглотнула, словно подавившись. — Он чаек любил рисовать. Как живые, мне казалось. Его родителей сюда откуда-то из Крыма пригнали. Видимо, он еще что-то помнил. А я чаек живых сама никогда не видела. В нашем Вороже какие чайки? Обещала Максимке, как кончится мой срок, поедем с ним к морю. Снимем домик у тихой старушки и яблоками в саду, и будем слушать волны и чаек, и забудем все это, словно не было. — Аглая опять заполнила себя дымом. — Гаринов мне ведь машину дал, когда узнал, и шофер домчал. Я его еще живым застала, неслись как сумасшедшие. Спасти — какое там! Худшие хищники — крысы. Волки хоть сначала убьют, потом едят… — После долгой паузы, Аглая улыбнулась: — А Бердыева и Левицкую, тварей этих, ведь благодаря мне… Да, не хватило гуманизма. Накатала донос. Не смотрите на меня так! Божественной справедливости ждать долго, да и бабушка надвое сказала, а тут… «Довожу до вашего сведения, что среди вверенных им детей, директор детприемника номер пять Бердыев и его заместитель Левицкая занимаются контрреволюционной пропагандой и связаны с группами, готовящими интервенцию из Китая». Такой вот бред, но я сама удивилась, как быстро и охотно ему поверили и «приняли меры». — Аглая криво усмехнулась. — А ведь создали мы «общество справедливости», как ни крути.

Помолчали.

— Аглая Олеговна, если вас не затруднит, я бы хотела, чтобы вы называли меня по имени-отчеству, как прежде. Привыкла, знаете ли.

— Хорошо. Как хотите. Анастасия Борисовна, я прошу вас держать мое сообщение об увозе детей в строжайшей тайне и Ханну еще раз предупредите. Матери даже подозревать ни о чем не должны. Иначе довесят мой срок до двадцати пяти. Этого Гаринов мне уже ни за что не простит, да и его голова не уцелеет, если будут эксцессы. Видите ли, на его место давно метят другие. Вы меня судите, конечно. Ну и ладно, судите.

Анастасия молчала. Понять ее взгляд Аглая не могла. Это было не осуждение, а что-то другое.

— Я год уже без морфия или спирта заснуть не могу, — снова заговорила Аглая. — У больных морфий ворую, а