Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

дежурство в больнице. Обморожений и крупозных воспалений легких сейчас меньше — весна, потеплело. Зато столько полных выпадений матки и недержания мочи даже у молодых и нерожавших — от тяжестей: начались строительные работы и формовка кирпичей. Выпавшие матки мешают пациенткам ходить и работать на стройке… Ну и внесезонное: роды, выкидыши, барачные аборты с помощью самодельных заточек, кровотечения, гнойная чесотка, фурункулез, абсцессы, «куриная слепота» на почве авитаминоза, дистрофия, язва желудка, туберкулез и люэс. Только бы вспышки брюшного тифа опять не случилось. И хорошо, что отделением душевнобольных Аглая сама занимается, их с приближением весны тоже обычно становится больше.

Глава 40

Возвращение имен. Поминки в аптеке

— Людей без имен вообще не бывает, — сказал Манар, откидывая лопатой пласт размякшей, красноватой земли. — Просто нужно угадать то имя, которое им дал Тенгри, когда они еще не родились.

Ханна перестала копать, поправила шапку и подняла лицо к небу, полному голосов перелетных птиц, возвращающихся в степь.

— А если не угадаем? — сказала Ханна, снимая рукавицу и глядя на вспухшую ладонь.

— Будет два имени, — серьезно ответил Манар.

Семь маленьких, словно игрушечных, легких гробиков, сработанных завхозом, стояли в ряд на Мамкином кладбище женлага, где зарывали детей и женщин, умерших в родах. Сегодня они хоронили первые семь детских тел, с самого верха оцинкованной бочки.

Плотник Житар делать гробы быстрее не мог. Но хотя днем оттаивала земля, ночи выдавались еще морозные, время ждало.

Лагерная похоронная команда, состоявшая из уголовниц, опустившихся ниже некуда даже по лагерным меркам, опустошала «мертвецкие» сараи, сваливая тела менее удачливых узниц женлага с тачек в траншею. Их зарывали, пересыпая едчайшей хлорной известью, от которой, как на пепелище, трава не росла.

Лагерной похоронной команде «своих» детей ни Аглая, ни Ханна, ни Анастасия отдавать не собирались — хоронили сами.

За весну и лето лагерные кладбища, включая Мамкино, все дальше продвигались к горизонту и все ближе к трем линиям колючей проволоки.

— Однажды наш человекообразный предок положил цветы на могилу умершего, так началась человеческая культура, — сказала Анастасия Борисовна. — Человек начинается с уважения к смерти.

Она тоже пошла с ними, хотя и Аглая, и Ханна просили ее остаться. Стараясь не охать от боли в спине, Анастасия тоже копала наравне со всеми, пока на третьей могилке не сдалась. Села на землю, подстелив под себя слишком длинный, не по размеру ватник, и сосредоточенно связывала артритными пальцами в букетики желто-белые цветы.

Безвидная пустая зимняя степь всегда в это время оживала детски-глазастыми этими цветами. От вида их Ханне в первую лагерную весну хотелось биться головой о стену от обиды, горечи и острого осознания, что еще четырнадцать лет невозвратной и необратимой жизни, несметные пять тысяч сто десять дней — среди уродства саманных бараков, колючей проволоки и чужих изможденных людей на краю света. «Синдром первых тюльпанов» — такой термин придумала Аглая, объясняя, что у женщин биологически сильнее развито чувство бесплодно растрачиваемого жизненного времени. Им страдают особенно остро в первую лагерную весну. Иногда целые бараки по вечерам после работ ни с того ни с сего охватывала истерика. Женщины, как древние вавилонские плакальщицы, вдруг начинали выкрикивать имена детей, мужей, вырывали себе волосы, расцарапывали лицо и руки. Потом все это сливалось в один неразличимый рев скорби.

Ханна больше не искала объяснения, почему для построения социализма все эти тысячи и тысячи молодых, красивых, умных, образованных, способных рожать и растить детей женщин государство сочло необходимым выбросить в голую степь на десять, пятнадцать, двадцать лет и обрекло на истязание женскую природу.

Истерики прекращали охранники. Выгоняли из бараков, окатывали из ведер ледяной водой.

Сейчас Ханна привыкла. Ко всему привыкла.

В ватнике, надетом на медицинский халат, ей стало жарко. Сняла шапку. Степь обдувала пряным ветром. Ветер дышал в ее отросшие волосы: медикам, лагерной элите, головы не брили, но они все равно коротко обстригали друг друга — вши оставались неискоренимы и в больничном бараке.

Ханна с Манаром засыпали последнюю, седьмую могилку.

Аглая с Анастасией сели на землю поодаль, под высоким и голеньким саженцем тополя — немного выше человеческого роста, и махали Ханне с Манаром:

— Давай и мы отдохнем.

— Мало осталось. Закончим — и отдохнем, — сказал Манар.

Ханна пожала плечами и продолжала.

Вдруг мальчик спросил:

— А ты Сталина видела, Ханна апа?

— Только на портретах. А что? — встревожилась Ханна.

— Коркыт ата говорит: его нет.

— Кого нет?

— Сталина нет. Коркыт ата сказал: Албасты не имеет лица, вот и взял лицо Сталина, простого человека. Мог быть другой. Я мог быть или ты. Все думают: это Сталин, а это — Албасты. Ты хорошо сказки рассказываешь, от поноса лечишь, аже печку хорошо топит, а Албасты хорошо убивает. Это его работа.

Ханна сначала слушала оторопело, а потом отбросила лопату, подскочила к Манару, (который был почти ее роста) схватила его за грудки, встряхнула:

— Никогда — слышишь? — никогда не говори такое никому! Никому!

Аглая и Анастасия, пораженные увиденным, переглянулись и уставились на них.

Манар, улыбаясь, невозмутимо высвободился и достал из кармана ватника пригоршню ленточек из белой бязи.

— Не бойся. Он не услышит. Смотри, что у меня. Это кыйма. Против Албасты. У него сила совсем большая, если убитый без имени. Я от Аглая апа простыню выпросил, порвал на кыйма. Резать нельзя, только руками. И край нельзя, только середина. Это хорошие кыйма. Албасты понос нападет, — засмеялся он. — Семь детей — семь кыйма. И карандаш. Каждый имя напиши. Так сильнее. Не бойся, я карандаш не украл, спросил у Анна апа. Она разрешила.

Засыпав семь маленьких могил, они сидели вчетвером на теплой земле и спорили, давая имена пяти мертвым безымянным мальчикам и двум девочкам. Так родители дают имена живым.

Имена получились такие. Турар и Булат — это Манар попросил в честь умерших младших братьев. «Свои имена услышат и выйдут из юрты Тенгри, новых встретят».

— Даша и Настя, — предложила Анастасия, тяжко вздохнув.

— Александр, — выбрала Ханна.

На следующий гробик Аглая положила руку и сказала:

— Максимка.

И последнего, совсем крошечного новорожденного нарекли Иваном.

Имена написали карандашом на белых ленточках, и Манар, ладным голосом сосредоточенно и увлеченно напевая что-то по-казахски, привязывал их к тонким, пружинящим соками ветвям юного тополя. Анастасия украсила каждый холмик степными цветами.

Манар стал лицом к могилам и запел еще громче и победнее. В его песне повторялись измененные, но все же узнаваемые имена, которые они дали младенцам, и еще одно, знакомое, слишком знакомое.

— О чем ты поешь, Манар? — спросила встревоженная Аглая.

— Моя песня. Сам придумал.

— Молодец, а про что она?

— Про Сталина.

Ответил он и оглянулся