Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— Ставай, праклятье заклеменна… — умница Олжасов, коверкая слова и с восточными завываниями, но, главное, громко, запел, чтобы другие могли идти на звук в этом сгущающемся небесном дыму. Гаринов подхватил за Олжасовым, и остальные тоже — знакомый напев вселял уверенность.

— …Ве-е-есь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…

Они уже не понимали, на земле они еще или уже внутри небесного облака, потому что в мире не осталось ничего, кроме непроглядного тумана и «Интернационала», выпеваемого прокуренными красноармейскими глотками. Мир исчез. Туман оставил каждого наедине с собой.

До дерева они успели доскакать, пока контуры предметов еще достаточно угадывались, им повезло.

— А что это за тряпки, кто их тут навязал? — спросил Гаринов Олжасова.

— Святое дерево. Аулие-Агаш. Священные слова там… Для Тенгри. Бог это казахский.

— Молитвы, что ль? Ты тут религиозную агитацию не разводи, комсомолец Олжасов! Байские выдумки — это для порабощения угнетенных.

— Нельзя Аулие-Агаш рубить, но надо рубить. Без огня нельзя. Волк сожрет.

— Не каркай, «сожрет», «сожрет». Не сожрет. А винтовки у нас на что? — крикнул кореец Шим.

Топор, правда, был только один — в седельной сумке Олжасова. Они остервенело рубили дерево по очереди и успели свалить его, со всеми тряпочками, до наступления темноты.

Костер светился в тумане красиво, как закатное солнце сквозь облако. Вокруг огня, ослепшие, они видели только неясные силуэты друг друга и коней.

Гаринов произвел перекличку.

— Остапенко здесь?

— Тут! — неслось из тумана.

— Кацнельсон?

— Не, я в Одессе.

Все охотно захохотали.

— Отвечай по уставу. Мирзоян!

— Здесь!

— Товарищ командир, это «молоко» надолго?

— Может, и день, а может, и три, — ответил за него Олжасов.

— Твою ж мать!

…Затихли выстрелы — некому стало стрелять.

Смолкли истошные крики последней лошади и последнего бойца гариновского отряда — некому стало кричать.

Первым они потеряли Олжасова. Было еще светло. Огромная серая морда высунулась из тумана за его плечом, в желтых глазах отразилось пламя. Все произошло за мгновение. Олжасов не успел даже выстрелить. Потом началась беспорядочная паническая пальба и крики — в сгущающейся темноте, в тумане, на звук. Сорвав голос, он уже хрипел:

— Прекратить огонь, прекратить!

Но его никто не слушал. Судя по крикам, в тумане и тьме они сами перестреляли друг друга. Впрочем, какие-то пули, наверное, попали и в волков: раненые звери подняли визг и скулеж.

Когда из тумана, у самой земли, высунулась оскаленная морда и схватила Гаринова сзади за сапог, он, ловко извернувшись, прикладом размозжил волчью голову. Ее тут же утащили, вцепившись, две другие морды, в которые он выстрелил, но не попал.

Гаринову удалось поджечь горящими ветками весь сухой с дуплами ствол, и он сидел под его защитой, а волки поджидали, когда огонь погаснет.

Отдыхала, перестав урчать и грызться между собой, разрывая добычу, несметная и невидимая стая.

Волки не нападали. Гаринов не видел, но чувствовал их передвижения в тумане. Они знали, что он никуда не денется.

Раскачиваясь у огня, он обнял ружье с последним патроном. Жизни ему осталось — пока не дотлеет древесный ствол.

— Врете, живым Гаринова не возьмете, серые суки! «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой идти готов!» — орал Гаринов куда-то вверх, срывая голос до хрипа, влив в горло последнюю водку из чьей-то фляги.

Потом замолчал. Дуло уперлось в нёбо. Равнодушный оружейный холод в горячем и еще живом. Гаринов закрыл глаза, но потом горько, в голос зарыдав, отбросил ружье.

Проклятая контрреволюционная степь побеждала, спасения не было! Гаринова бил озноб. Зубы стучали. Укушенная нога саднила и кровила в сапоге.

Туман светлел, ночь кончалась.

Волки отчего-то не нападали, их движения в тумане Гаринов больше не чувствовал.

Ему показалось, что он заснул и во сне услышал пение. Заунывно пел ребенок. Одновременно на Гаринова дохнуло навозным теплом огромного животного, и надо было проснуться, но проснуться Гаринов не смог, а когда наконец открыл глаза, то увидел, что туман начал рассеиваться, а у тлеющего костра сидел мальчик лет восьми-девяти, позади которого высилась рыжая морда верблюда. Кругом лежали остатки мертвых волков и его красноармейцев; мальчик пел, шевелил огонь веточкой, верблюд всхрапывал, а Гаринов открывал и закрывал глаза, слишком обессиленный, чтобы удивиться, ведь на удивление нужны силы.

…Манар, так мальчишка назвал себя Айше, квартирной хозяйке Гаринова. Пухлая вдова, полурусская-полуказашка, любила вообразить себя роковой Кармен, обладала гитарой с бантом и не скрывала своего неравнодушия к суровому постояльцу комиссару.

О павших красноармейцах Голощекин хорошо сказал на поминальном митинге, что никакая природная контрреволюция не остановит большевиков. Их почтили ружейным салютом. А Манара Гаринов усыновил, ничего о нем Голощекину не сказав. Так и стал невесть откуда пришедший на спасение Гаринову мальчик Манаром Петровичем Гариновым.

Даже когда Манар уже хорошо говорил по-русски и выучил «Расцветали яблони и груши», так и не узнал Гаринов, как оказался в то утро у погасшего костра мальчик с верблюдом. Гаринову Манар сказал, что не знает ни про каких волков, ни про мертвых красноармейцев, ничего такого он не видел. А когда остался один в становище, пошел в степь куда глаза глядят. Потом нашел чужого верблюда, в уздечке. И тот за ним пошел. Потом упал Большой Туман. Потом увидел костер и вышел к огню. И все. Гаринов суеверно решил больше ни о чем мальчишку не расспрашивать. Уцелели — и ладно.

Впервые появилось у Гаринова, посвятившего себя революционной борьбе, существо, о котором он по-настоящему заботился, кроме, конечно, коня Шалого, давно убитого под Перекопом. Не сразу Петр Петрович Гаринов заметил, что с появлением мальчика в его доме прекратились его бессонные муки и ночные кошмары. Конечно, он попытался убедить себя с материалистических позиций в том, что это просто совпадение, но убедить не смог.

Во всем Манар был совершенно таким же, как все, озорным и шкодным мальчишкой, прогуливавшим уроки в долинской школе. Он обожал животных, включая насекомых и птиц, и умел усмирить самых злых бродячих долинских псов.

Вскоре Гаринова назначили начальником женлага — женского лагеря для членов семей врагов народа, — где он заменил прежнего начальника, бывшего кавалериста РКК, при котором детская смертность достигла худших — семидесятипятипроцентных показателей, за что бывший кавалерист был снят с должности и расстрелян.

Так Гаринов поселился в Нулевой зоне с пухлорукой Айшой и Манаром, который сразу стал пропадать у вольеров собак и на конюшне.

Голощекина расстреляют в 1941-м по стандартному обвинению в