Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— Понял, товарищ майор!

Весной, когда стала темнеть снежная степь, а в небе раздались голоса первых возвращающихся с зимовий птиц, тоска стала у Ханны навязчивой и тянущей, от чего даже работа не спасала. Теперь она знала главное: Алиса, родная, жива. Знала, где она. Даже адрес.

И эти безумные мысли о побеге. Конечно, безумные. До ближайшего жилья и железной дороги не ближе, чем до созвездий, степь полна волчьих голосов и огромна, как несколько Англий, как космос над головой.

Мысль о том, что она не увидит Алису еще полжизни (это если не добавят срок, что случалось сплошь и рядом), Ханне становилась все более невыносима теперь, когда она чудом узнала, где ее девочка.

А в остальном жизнь ее, теперь официального врача женлага, была такой, что лучше нечего и желать. Всегда стопроцентная пайка, никакой зависимости от нормы выработки. Бесконвойность! Она могла ходить по лагерю без охранника. Чистая одежда. Помывка в любое время, если баня топится. Никаких общих работ и ежеутренней переклички. Своя койка с постелью без клопов. Никаких вшей.

Когда после очередной операции она вышла покурить на крыльцо, — недавно пристрастилась — к ней подошел Манар и протянул яблоко. Кивнув ему в благодарность, она с наслаждением вгрызлась в душистую, хрустящую мякоть своими цинготными деснами — тут у всех они были цинготные.

Манар с удовольствием смотрел, как она ест яблоко.

Над степью кричали, возвращаясь, перелетные птицы.

— Ты не бойся. Мы уйдем отсюда, — вдруг сказал он.

Он говорил по-русски правильно, но так лаконично, что Анастасия прозвала его Спартанский Мальчик.

— Что за глупости… — начала Ханна с набитым ртом.

— Не глупости. Я знаю. Слышишь, с зимовки летят. Домой. Скажи, а в твоей стране какие птицы?

Она вспомнила лебединые черные головы с красными клювами, белые головы с желтыми клювами в круглых окнах их баржи. И увлеклась, усевшись на перила крыльца, как на насест, рассказывала, рассказывала о кембриджских лебедях, о плоскодонках, о горбатых мостах над рекой, о зелени лужаек, на которых играют в футбол, о Стеклянном доме, полном растений со всего света, о книжных лотках на узких улочках, о том, как хорошо было сидеть на палубе баржи, держать на руках маленькую, теплую, родную Алису, положив голову на плечо Кристофера, и смотреть на проплывающие баржи и носящихся по берегам собак и детей, и думать, что…

Она уже не заботилась, понимает ли ее этот худенький казахский мальчик или нет, не замечая, как перемежала русские и английские слова, наконец сознавая, что рассказывает все это не ему, себе. Напоминает самой себе, что жизнь была, была, черт возьми!

Манар слушал, не перебивал.

Докурена была сигарета и давно съедено яблоко, по лицу ее текли слезы, которых она не замечала.

Мимо шли какие-то вольняшки с ведрами и швабрами, ведя неспешный разговор.

— Не плачь, Ханна апа. Я помогу.

Она погладила его по жесткой щетинке бритой головы.

— Хороший ты мальчик, Манар. Никто здесь никому не поможет. Кругом степь и волки.

— Да, степь и волки, — эхом повторил Манар.

Ханна знала его историю от Аглаи и Анастасии.

Мальчик был приемным сыном начлага Гаринова.

* * *

Молодой тогда Гаринов вместе с первым секретарем крайкома Филиппом Голощекиным был командирован на коллективизацию в Казахстан.

Вольным кочевникам предстояло стать оседлыми колхозниками, выстроить дома с улицами, радостно сдавать продукцию государству, ликвидировать неграмотность и баев, изучать марксизм, раскрепостить женщин, петь хором революционные песни и, когда все это будет сделано, шагнуть в светлое будущее. И никаких бесконтрольных кочевок. Решение о том, кто и куда перемещается в советской стране, принадлежит теперь партии.

В общем, перед красным конкистадором Голощекиным стояла задача не из легких: железной пролетарской рукой обратить в свою веру шестимиллионный древний, как степь, кочевой народ, не желающий понимать концепцию марксистского государственного учета и контроля.

Но не для того Голощекин с товарищами расстреливал в подвале российского императора и его перепуганное семейство, чтобы отступать.

Он-то прекрасно знал, что не был человеком бывший император, не была человеком его смертельно побледневшая женка с перепуганными девчонками и больным мальчишкой. Там не было людей, а только Старая Жизнь. Ее необходимо было уничтожить для Будущего Счастья Человечества. Так Голощекин рассказывал Гаринову за доброй бутылкой, мечтательно глядя вдаль, где ясно это будущее ему было показано.

Любил первый секретарь крайкома партии Голощекин цитировать одного своего знакомого по туруханской ссылке: «Нет таких крепостей, каких нэ взяли бы бальшевики».

Правда, в Туруханске его знакомый еще не был великим отцом народов, как сейчас, а просто товарищем по партии, смазливым, чернявым кавказцем, что портил местных малолеток, вечно мерз и даже летом кутался в тулуп. Таким Голощекин вождя и помнил, но опасности подобного знания пока не понимал.

В степи, где ходила поговорка «больше волка мяса ест только казах», Голощекин искусно применил испытанное орудие установления советской власти: верблюдов и овец — источник пищи, отопления, освещения, одежды и поэзии — у кочевников изъяли.

В голодной зимней степи наскоро сколотили вольеры и согнали туда скот. Несметное количество животных было просто невозможно ни накормить, ни напоить, да этого и не пытались делать. Голощекинцы с винтовками охраняли вольеры и стреляли в любого, кто приближался к ним. Всякое видела степь, но не то, что сейчас делали эти люди.

Ослабевшим, еще живым животным выклевывали глаза стервятники. Тучи крылатых хищников слетелись сюда со всей степи, их черные крылья закрыли небо, клекот оглушал волков. Рев голодных верблюдов разносился на расстояние «ат шаптырым» — сколько проскачет галопом лошадь. Десяток огромных самцов верблюдов, не выдержав голода, прорвали ограждение и устремились в степь. Их пристрелили, но даже наутро они остались лежать нетронутыми: тысячи отяжелевших волков двигались медленно, не в силах переваривать съеденное.

Когда потеплело, смрад от сотен тысяч разлагающихся животных разносился ветрами такой, что выдержать это могли только несгибаемые большевики.

Начался «ашаршылык» — голод, какого никогда не знали эти степи. Люди массово бежали через границу в Китай, Персию, Афганистан, а коренные жители, кто не вымер от голода, подняли отчаянное восстание против красных конкистадоров.

Голощекин рапортовал в Москву о «малом Октябре» — революции в Казахстане, которую он возглавил и вызвал на подмогу красноармейцев Восьмой Оренбургской дивизии. Прибыла даже авиация. Гигантские железные птицы расстреливали «врагов советской власти» с воздуха, утверждая всемогущество социализма, от которого никому не уйти.

Успех операции Голощекина превзойдет все ожидания: от шести миллионов казахов вскоре останется в степи чуть более четырех, а возможности бескрайних опустевших пространств быстро оценит советское