Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

правительство, оцепив тройной колючей проволокой территорию, равную по площади нескольким Франциям. Так возникнут одиннадцать образцовых лагерей Карлага — «для ускоренного освоения и индустриализации края».

Вымершее и бежавшее в Китай и Персию казахское население заменят зеками и раскулаченными со всех уголков необъятной советской страны.

В 1931 году железные птицы, железные кони и железный век окончательно придут в степь на смену казахской лошадке.

Соратник Голощекина Гаринов понимал, что одной верности революции мало, и всю жизнь ему приходилось скрывать родимое пятно своего поповского происхождения. Правда, отец его, священник донской деревни, наверное, уже умер, но клеймо-то не смыть, вот почему и не получалось у Гаринова воспитать в себе стальную способность моментально распознавать и без колебаний уничтожать классового врага. На поле боя — да, на Перекопе он сражался геройски, но в мирных условиях давал слабину: с классовыми врагами в виде мальцов и баб сражаться ему было труднее. Хотя, работая с Голощекиным, Гаринов умело скрывал это за внешней суровостью и правильными словами. И конечно, внутренне хорошо понимал всю необходимость перековки кочевников в советских колхозников, но проклятое поповское воспитание не давало ему покоя. Насмотрится он на правильный и необходимый процесс коллективизации, и откуда ни возьмись наваливаются страшные бессонницы, неделями, аж в голове звенит, и тоска такая, что удавиться впору, а от водки Гаринов воздерживался, чтоб не спиться, как другие. Но из-за чего тоска, откуда она — среди успехов коллективизации, ликвидации байства и басмачества — сам не понимал. И классово ущербный отец являлся в белой рубахе, со старорежимной свечой, как живой, и смотрел укоризненно. Постоит, покачает головой, плюнет на скобленый пол, повернется и уходит. Сеял сомнения. А ведь сомнения — это измена, а измена в мыслях — самая страшная. Поэтому и брался Гаринов за самые опасные поручения.

Однажды в степи произошло нечто крайне странное, сильно обеспокоившее Голощекина.

Бойцы, вернувшись с экспроприации, с недоумением доложили ему, что изъятие скота из рода некоего Коркыта «кулацкого хозяйства, насчитывавшего десять юрт у Сухого Дерева и более пятидесяти голов скота», оказалось невозможным по причине исчезновения такового.

— Что такое? Что за черт?!

Красноармейцы рассказывали, что издали хорошо видели юрты, костры, людей и скот, а как подъехали — все исчезло. Нашли только опустевшие юрты и кострища. Люди вместе с овцами, конями и верблюдами как сквозь землю провалились. И самое интересное, что деться там даже одной овце некуда: с одной стороны — невысокий холм, а с другой — степь.

Голощекин ненавидел необъяснимое. К тому же человек городской, степи побаивался. Вот и послал Гаринова с отрядом осмотреть указанный район, беглецов поймать и скот изъять. Гаринов, взяв двенадцать красноармейцев — с собой сухпайки, воду и водку, — отправился в путь.

Была поздняя осень, когда зима уже остро ощущается как приближение беды. Обычно степь в это время ревела бактрианами во время гона, но сейчас тревожная тишина окружала притихших всадников. По пути им попадались одни лишь брошенные становища с холодными очагами. Над одной одинокой юртой курился дымок. В ней сидел у очага оборванный человек неопределенного обличья — трудно было даже сказать, мужчина это или женщина, и варил в котле что-то вонючее, но мясное. Красноармейцы переглянулись: значит, остался скот. Скрывают, гады. Красноармеец Олжасов спросил его на своем языке, как найти становище Коркыта. Тот мелко засмеялся и что-то ответил. Олжасов заорал и подступил к человечку угрожающе.

— Что он сказал? — спросил Гаринов.

— Сказал, «род Коркыт ата давно уже в Счастливой долине».

— Что за хрень?

— Наш казахский сказка, — отмахнулся Олжасов. — Пещера такой. Говорят, там Темуджина могила. Аже, бабка моя, рассказала. Войти пещера нельзя, но, когда большой беда, степь пускает. А там Счастливый долина. Лучший трава. Сладкий реки. Кто умирал, живой стал. Сказка.

— Зачем тогда этот с ними в рай не ушел? Не взяли? — спросил со смехом красноармеец Рамишвили.

— И скотину где-то прячет. Мясо вон в котле варится… — принюхался Гаринов.

Пахло скверно.

— Да нет, скотина так не воняет. Суслики, наверно, — заключил Рамишвили.

Олжасов строго спросил незнакомца о скотине. Тот опять захихикал, залопотал, показал на казан с варящимся мясом и куда-то в дальний угол юрты.

Олжасов прошел туда, откинул кошму и отпрянул, зажав рот. Под кошмой лежала маленькая мумия-скелетик с остатками мяса и ссохшимся, но нетронутым личиком.

Красноармейцев Свиридова, Кацнельсона и Мирзояна вывернуло тут же, на пол юрты. Остальные, и с ними Гаринов, успели выскочить наружу и отдать содержимое желудков уже там. В юрте раздался выстрел. Красноармеец Мирзоян прикончил людоеда. Юрту подожгли. Передав по кругу флягу водки, они вскочили в седла и продолжили путь, не оглядываясь на горящую юрту.

Гаринов, обтер рот рукавом гимнастерки, понимая, что все это, однажды отпечатавшееся на сетчатке, с ним теперь навсегда.

— Ну, что уставились, так и растак вашу мать? У нас шесть часов на все про все, а так до ночи не управимся, — зло крикнул он красноармейцам. Вскочили в седла и продолжили путь, то и дело припадая к флягам водки и не оглядываясь на горящую юрту.

Вскоре тишина обступила их. Мертвый воздух застыл в неподвижности, словно надвигалась гроза. Даже облака остановились, приклеенные. Исчезли и птицы, но этого никто не заметил.

За холмом увидели дерево. К его голым ветвям были привязаны и развевались белые лоскутки ткани. То там, то сям у подножия холма — священные изваяния, похожие на коричневые сломанные зубы.

Они не сразу заметили, как облака слились в одно, небо изменило цвет и, подсвеченное изнутри тусклым солнцем, стало непроницаемо белым, будто бельмо. Потом посерело и начало медленно, словно невыносимо отяжелев, опускаться на степь. Сильно похолодало.

Красноармеец Олжасов первым понял, что это значит. Подъехал к Гаринову с округлившимися глазами и, казалось, забыл все слова, кроме одного:

— Туман. Большой туман идет! Товарищ Гаринов, обратно надо! Большой туман!

Гаринов представил себя в кабинете Голощекина, докладывающим, что реквизиция кулацкого скота не выполнена из-за погоды и тронул сапогами конские бока.

— Рассеется. Вперед.

Откуда было Гаринову знать, что само это слово «туман» в русский язык пришло из этих мест, ибо ничего подобного здешнему туману, отцу всех туманов, не бывает в других местах.

Олжасов прошептал что-то под нос по-своему, с досадой посмотрев на глупого командира.

— Тогда дерево рубить надо. Эх, товарищ командир, нельзя святое дерево рубить, но надо. Волки. Темно скоро. Без огня сожрут.

И погнал коня к дереву с развевающимися тряпочками, верхушка которого уже исчезла в опускавшемся тумане.

— К дереву, на рысях! — громко закричал Гаринов и поскакал за красноармейцем Олжасовым. — Держаться друг за другом, не отставать! — крикнул