Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

номер 5887 в одной с ней шеренге, не останавливая шага, вдруг взяла ее за руку и вложила в нее камень. Машинально зажав его в кулаке, Ханна подумала: зачем? Вдруг камень стал скользким, словно оттаял. Удивленная, она поднесла его к лицу. Камень пах молоком. Номер 5887 шепнула:

— Ешь. Это курт. Сыр такой. Наш, казахский.

Глава 37

Хранительница огня

Прошла вечность, прежде чем удача улыбнулась Ханне.

Началось с того, что на стройке очередного барака уже под конец дня ее вдруг согнуло в три погибели на выдохе, и она выронила очередной десятикилограммовый саманный кирпич, упав в грязевое месиво. Боль в спине не давала сделать вдох. Ханна уже примерно год носила на леса эти кирпичи с помощью ременных носилок — надевались на плечи, как ранец на животе, — и все было нормально. А тут такая боль, что остановилось дыхание. Даже охранник, проверявший симулянтов «посредством сторожевой овчарки», как напишут потом в отчете, понял, что дело действительно худо: Ханна даже не пыталась закрыть лицо от оскаленной морды.

Тогда охранник свистнул, засунув пальцы в рот, подбежавшие зечки положили Ханну на волокушу, запряженную лошадиной доходягой, и потащили ее в больничный барак, то есть в «рай».

Впервые за целую вечность Ханна лежала на постельном белье и пребывала в раю после инъекции морфия. Ее накормили манной кашей с маслом. Ее грязные конечности, похожие на обглоданные кости, уже полежавшие какое-то время в земле, погрузили в теплую воду и вымыли в цинковой ванне. С нее сняли стеганую чуйку, ватные штаны и растоптанные чуни третьего срока, в которых она и спала, и работала то бесконечное количество одинаково изнурительных и бессмысленных дней — то ледяных, то жарких, которые уже не считала, как не считает их слепая лошадь, вращающая по кругу колесо масличного жома.

Осмотревшая ее доктор Аглая, решительная темноглазая женщина, к которой Ханна сразу почувствовала доверие, сказала, что диск позвоночника, кажется, не смещен, но вот отмороженные пальцы ноги надо удалить — начинается гангрена. Пальцы ампутировали, да не по живому, а с инъекцией морфия, в операционной, сверкающей белизной и хромом инструментов. После этого размер ноги у Ханны стал как у ребенка, но она думала: пусть, пусть хоть все пальцы отрежут, только бы это блаженство никогда не кончалось.

В маленькой палате на две койки она была одна, вторая, идеально застеленная койка пустовала. Здесь было настоящее, человеческое окно с человеческими занавесками, о существовании которых она уже забыла. И были здесь тишина и одиночество. Ханна закрыла глаза и долго лежала так, наслаждаясь этим одиночеством и отсутствием боли. В шумном и смрадном бараке она много раз с теплом вспоминала даже тюрьму, так мучительно иногда хотелось побыть одной. Ханна спала после морфия двое суток, наверное, и ей впервые приснился связный сон, который не улетучился после пробуждения.

Она держит Алису за руку, и они покупают в лавке у Айзака, на Коммершиал-роуд фиш-энд-чипс. Запах сводит с ума. Алиса прыгает от возбуждения, Айзак протягивает ей газетный кулек с чипсами, кулек оказывается неимоверно тяжелым, и она роняет его и видит, что из кулька высовывается страшная, черная собачья морда с белыми клыками. Собачья морда уже у самого ее лица, и пронзительно кричит Алиса… Они бегут, бегут. И вот знакомые лондонские улицы кончаются и начинается степь. Овчарка не отстает. Алиса слабеет и не может больше бежать:

— Mummy, let me go. I can't go on[105].

Ханна тянет, тянет ее за руку, но Алиса вдруг становится неимоверно тяжелой, и Ханна, оглядываясь, вдруг видит, что это совсем не Алиса, а она тянет за руку какую-то чужую, измученную женщину с обритой до синевы головой и тяжелыми подглазными мешками. Эта женщина выкрикивает мелодию штраусовского вальса отвратительным голосом Фиксы.

Ханна, остолбенев, отпускает ее руку.

И просыпается.

Проснувшись, Ханна первым делом по привычке сунула руку под матрац: там ли пайка, выданная вечером. Пайка была там. Она успокоилась. В окно смотрела луна только-только на ущербе и освещала все неверно и зыбко.

Перед тем как опять уснуть, Ханна услышала шорох под кроватью. Она похолодела, подумав, что это крысы.

Детский шепот:

— Говорю тебе, Юрка, спит она!

— А вдруг не спит? Да и хлеб, может, съела?

— Ничего не съела. Фитили с общих всегда хлеб под матрацы прячут. Ты засунь руку с той стороны.

— Да, пошла в пизду, Райка. Сама суй.

— Ну и козел ты, Митька. На папиросы бы выменяли.

— Да тише ты, доходягу разбудишь.

Под кроватью началась возня, и Ханна почувствовала бугорок под матрацем, упорно продвигающийся по направлению к ее пайке.

Она улучила момент и схватила высунувшуюся ручонку.

Остальные прыснули в дверь, как большие крысы.

— А-а-а, отпусти, блядина, отпусти, — девочка не кричала, а шептала сквозь зубы с ненавистью, как делают взрослые урки.

— Как тебя зовут?

— Никак, отпусти, сука!

Синеватое в лунном свете бритоголовое создание глубоко вцепилось зубами ей в руку.

Ханна выпустила, и верткая девчонка, не более семи лет, выскользнула за дверь.

Укус был сильный, рука кровоточила.

Морфий отходил, и возвращалась боль в спине, правда, уже глухая, сильнее сейчас болели ноги с ампутированными пальцами. А тут еще и это.

Ханна попыталась подняться. Если зафиксировать поясницу в одном положении и дышать неглубоко, можно передвигаться. Может, чудеса не кончились, может, дадут еще обезболивающего?

Коридор обдал холодом. Ханна доковыляла до первой попавшейся двери, за которой раздавались странные звуки, будто там была птицеферма. Открыла.

В полутемном бараке, освещаемом редкими тусклыми лампочками, тянулись клетки железных детских кроваток, крашенных белой краской. В одних груднички лежали свитые, наподобие куколок, в других сидели или стояли те, кто уже мог сидеть или стоять. Они смотрели и не плакали, а только морщили личики и издавали странные звуки, похожие на голубиные. В углу источала тепло буржуйка, на ней кипел чайник.

Позади Ханны вдруг раздался знакомый голос:

— Здравствуйте, Ханна! Как же я обрадовалась, вас узнав! Не хотела беспокоить. Собиралась навестить вас утром.

Ханна обернулась медленно, насколько позволяла боль.

И увидела… Анастасию Борисовну в косынке, повязанной плотно, по-монашески.

— Как видите, жива, — засмеялась она. — Вернули меня с того света. Видимо, еще нужна для какой-то цели. Я теперь при детском бараке на подсобных работах. Ну и хранительница огня. У меня все равно бессонница. А у огня хорошо. Я так рада, Ханна, что вы здесь. Сейчас сделаю обход и будем чай пить. Чай, правда, морковный, но с сахаром.

Она подбавила камыша в жаркую печку, продолжая говорить:

— Мы близко сошлись с Аглаей, вы знаете. Такое