Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

В бараке, где на двухъярусных нарах вповалку спали почти триста женщин, по ночам никогда не бывало тишины: храп, бормотание, кряхтение, ругань, стоны, охи, сдавленный плач, шарканье босых ног, струи мочи или канонада поноса над тремя барачными парашами.

За саманной стеной многоголосым хором под мигающими звездами ладно, красиво пели волки. Им из-за колючки заполошно, неискусно, отвечали лагерные овчарки, в тоске по недосягаемости степной свободы и красоты.

— Зачем теперь жить? Они все испортили, — сказала Камилла мертвым голосом.

— Кто?

— Русские. Им нельзя было доверять такое важное дело.

Внезапно к вою животных примешались новые звуки.

Камилла посмотрела на Ханну пораженно, не веря:

— Что это? Музыка или я все-таки сошла с ума? — спросила Камилла, вытаращив глаза от изумления.

— Нет, не сошла. Это музыка.

— «Времена года?» Да, Вивальди. «Весна». Кто это играет?! Кому?!

Струнная музыка удивительно перемежалась с голосами животных, и от этого мелодия приобретала какое-то новое, диковатое, но гармоничное измерение.

Этап Камиллы пригнали всего два дня назад, и она еще не знала лагерных порядков.

— Это из Нулевой зоны.

Ханна была рада говорить не о самом главном, а об отвлеченном, поэтому стала рассказывать о Нулевой зоне.

В этой зоне жили семьи охраны и администрации женлага. По вечерам в клубе имени Ленина — единственное каменное здание в лагере — для семей администрации и охраны давались концерты. Начлаг Гаринов выписал из Карлагова отличные инструменты, реквизированные у эксплуататорских классов, и даже балетную пачку. Послушать лагерные концерты из самого управления приезжали подтянутые военные в хрустких портупеях с красивыми женами в длинных платьях. Жены зябко кутались в меха. Смотреть на это волшебное видение зечкам можно было, хотя и издали.

Жены администрации предпочитали угловатую, вдохновенную пианистку Киру Шварц, прозванную Ундервуд, сестру какого-то расстрелянного наркома.

А вот мужское население лагеря предпочитало двадцатишестилетнюю Нину Дольскую, по кличке Умирающий Лебедь (слово «лебедь» иногда видоизменяли неприлично), бывшую приму-балерину Кировского, жену дирижера Кошица, сидевшего где-то в Севвостлаге как японский шпион.

От самых тяжелых работ — рубки камыша и формовки тяжеленных саманных кирпичей — артистки были освобождены. И рацион им выделяли роскошный — каша на молоке и двойная пайка хлеба!

Главная опасность, которая их подстерегала, — зависть. Уголовницы с заточками и бытовички с боевыми кружками кипятка стремились восстановить социальную справедливость и искалечить лица или руки баловней судьбы.

Камилла слушала Ханну мрачно, явно думая о своем, и наконец выдавила из искалеченной челюсти:

— Ты прости меня, Ханна. Я все подписала. Что вы с Крисом — шпионы… Меня не били, а я подписала. Меня не били. Не хотела умирать. Испугалась заражения. К врачу отвели только когда подписала. Ты правильно меня избила утром. Если бы убила, было бы правильно.

Они долго молчали и смотрели на раскаленную печку. Ханна ничего не чувствовала, кроме рези и спазмов в животе, и, если бы не это, она заснула бы там, где сидела: от тепла очень хотелось спать.

— Ты знаешь, а я теперь поняла, зачем им это было нужно.

— Что?

— Чтобы мы все сами подписали. Всю ложь. Чтобы обязательно была наша подлинная подпись.

— Зачем?

— Чтобы мы тоже стали соучастниками. Показали свою подлость и трусость. Чтобы ненавидели себя. Чувствовали, что теперь достойны любой кары. И принимали ее как должное. Как сейчас.

Неожиданно Камилла придвинулась и расстегнула ватник на груди.

— Дай мне руку. Чувствуешь, что это? Пощупай.

Ханна присела перед Камиллой, просунула руку ей за пазуху. Опухоль молочной железы. Твердая. Неподвижная. Размером с небольшое яблоко.

— А ну, раздевайся.

— На нары идите, все им неймется, ковырялки чертовы, дайте спать! — раздался страдальческий стон из темноты.

Сосок втянут. Все как по учебнику. Сомнений не было.

— И спина болит. Как у мамы…

— Камилла, надо оперировать.

— Ты смеешься? Еще одно большевистское лечение я не переживу.

Ханна обняла Камиллу, и та, прижавшись к ней, наконец, заплакала:

— Какое счастье, что я встретила тебя! Наверное, Бог все-таки есть.

Ханна вытерла ей слезы, как маленькой.

— Я тоже все подписала, Камилла. И меня тоже не били.

— Я тебя к Кристоферу когда-то ревновала, — улыбнулась Камилла.

— Я тоже.

— Что с Кристофером?

— Думаю, мертв. Я оговорила его. Ему раздробили колени, довели до сепсиса. Они показали мне фотографию.

Произнося это, она хотела только спать.

— А Лоуренсу повезло. Он сорвался с крыши при аресте. Или бросился, трудно сказать. Так и стоит у меня перед глазами: на снегу — черный на белом — словно карабкается вверх. Он всегда так спал. Проклятый отель «Люкс». Стук сапог по коридору каждую ночь. Наш этаж — последний. Пока они колотили в дверь, мы вылезли в окно на крышу. Я убеждала Лоуренса этого не делать. Ведь мы ни в чем не виноваты. А бежим, словно преступники. Это был скорее инстинкт жертвы, убегающей от хищника. Мы понимали: невозможно. Это наш черед. Забрали уже всех наших друзей — соседей по коридору. Рихарда с семьей, Карлоса Ортегу, он сбежал от франкистов. Но нам поначалу казалось, что с другими нет никакой ошибки, враги просто хорошо маскировались, а мы-то совсем другое дело. Когда стали арестовывать самых близких, самых верных, мы не знали, что и подумать. А потом вдруг наступило осознание, что берут всех, без разбора, что придет и наш черед. Но поняли это поздно.

— Когда это случилось?

— Февраль. Ханна, я должна тебе что-то рассказать. И не суди, пока не выслушаешь. Хорошо?

— Хорошо, если не засну или не обделаюсь. Живот болит.

— Однажды я выступала в рабочем клубе Ламбета. После выступления ко мне подошел мужчина. Представился журналистом Гаретом Джонсом. Говорил с валлийским акцентом. Сказал, что ему нужно мне что-то показать. Я думала, это флирт. Мы пошли в паб, нашли уютный столик у окна. А он стал выкладывать фотографии. Одну за одной. Голые маленькие скелетики с гигантскими, раздутыми животами. Крупным планом. Мертвые люди на улицах. Трупы, доверху наваленные на телеги. И сказал, что все это Украина. Там ужасный голод. Что это прячут и иностранцам не показывают. Что он побывал в сельской Украине и все это там видел своими глазами. Говорил, что большевики забирают у крестьян последнее зерно, хлеб, скот. Что от голода люди сходят с ума, что он видел трупы с отрезанными… филейными частями, что бывали случаи людоедства. И что все это делают советские коммунисты. Вполне сознательно, чтобы зерном, отнятым у этих людей, финансировать промышленность СССР. Я сказала, что он провокатор, что его подослали. И чтобы он убирался. Он тут же собрал фотографии и ушел. Я кричала ему вслед: «Провокатор, провокатор!» Я