Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

омерзения ей хотелось содрать с себя кожу, о том, чтобы вымыться, нечего было и думать. Она несколько часов сидела на полу теплушки, окаменев, смердящая спермой, а потом отдала Фиксе пайку хлеба за хорошую, крепкую веревку, которую та «сдавала» самоубийцам.

Пожилая соседка Ханны по нарам, Анастасия, увидела этот «обмен». Тяжело поднялась, подступила к Ханне и голосом, не терпящим возражений, потребовала:

— Give it back to her. Now. Do you hear me? Do it![96]

Анастасия вырвала у Ханны из рук веревку и сунула ее обратно Фиксе, которая, пожав плечами, ушла искать новых «клиентов», но пайку, конечно, не отдала.

Строгий голос и интонации родной речи отрезвили Ханну. Она, наконец, заговорила. Сначала медленно, словно вспоминая, как это делается:

— I betrayed and lost my family. I can get pregnant by any dirty stinking animal. I want to end it all[97].

— Tell me everything and I will tell you why you must live![98] — веско сказала профессор МГУ, шекспировед Андреева-Свирская, невольно имитируя незабываемую интонацию своей гувернантки мисс Ледбеттер.

И Ханна, пожалуй, впервые после ареста по-настоящему заплакала. Легла на нары Анастасии Борисовны лицом вниз и заплакала.

Тем, кто задумал спрыгнуть с верхних нар с петлей на шее, нельзя ни плакать, ни говорить. Это отнимает решимость. На это и рассчитывала Анастасия Борисовна, и ее расчет оказался верным. Накануне семнадцатилетняя красавица Кира Громова, дочь врага народа полковника Громова, все сделала молча. Ворошиловский стрелок и осовиахимовка, она долго поддерживала дух вагона тем, что читала стихи Некрасова и пела советские песни красивым грудным голосом. И повторяла, что все это ошибка, все это ошибка, все это ошибка.

Сейчас ее прекрасное тело, схваченное цементом rigor mortis[99], тряслось в углу «жмуриков», «дубарей», ожидая ковыльной могилы на ближайшей остановке поезда. Ханна завидовала ей. И не одна только Ханна, а все, кто не мог уйти так же решительно и достойно. Такая молодость и такое мужество.

Но Ханна оказалась малодушной. Анастасия Борисовна села рядом, и Ханна, перевернувшись на спину и вперив невидящие глаза в пятна тюфяка второго яруса, говорила и говорила на родном языке. Ей казалось, что рассказывает она о ком-то другом. Только сейчас осознание произошедшего начинало настигать ее. Тусклая коптилка качалась под потолком, они говорили всю ночь.

— …Четыре дня в полной темноте? Evil is to put human being into the situation when one is unable to remain human[100]. Меня сначала просто били. Об стенку. Головой, — сказала Анастасия Борисовна.

Даже сейчас Ханна не могла себе представить, что эту седую женщину, спокойно-царственную даже здесь, даже в тюремном платье и платке, могли бить.

— Потом подвели к глазку в камере. А там моя Даша, десятиклассница. Нам с Юрием Георгиевичем так хотелось девочку, и вдруг нежданная радость. В сорок лет. А ее… А она… На нарах. Избитая… раздетая… — Анастасия Борисовна почему-то не нашла сил выговорить «голая». — Девочка моя. В камере холод. «Подпишешь — ее отпустим». И переглядываются, так, вы знаете, так… мерзко. Я, конечно, все подписала.

— Анастасия, this is your country. You must understand more than me. Why are they doing this? For what purpose?[101]

Анастасия Борисовна задумалась.

— This is a very English question. «For what purpose?» I don't know. Perhaps, there is no deliberate purpose. But one thing is clear to me, the license is given for the boundless release of the lowest in the human natureы[102].

Уголовница Фикса, будучи в хорошем настроении (удалось угоститься водкой в конвоирском вагоне), однажды сказала Ханне, поблескивая золотым зубом в свете коптилки, раскачивающейся под потолком:

— Слышь, нерусь (Фикса так называла всех коминтерновок в теплушке), слыхала я кумовской базар, нас все возят и возят кругами-то, чтоб подохло побольше. Везут в лагерь, точка какая-то. А там бараков на всех пока не построено. Ежели половина приедет — то и ладно.

Это походило на правду. И все-таки прибытия, все равно куда, ждали как избавления… Ведь хуже, чем этот зверинец на колесах, быть уже не могло. Так казалось.

— А куда везут, вы не знаете?

— А без разницы. Подыхать везут. — И добавила со смехом: — У нас-то другой планиды нет, а ты дура. — И повторила радостно: — Ох и дура. Наши-то к вам, в парижи да ревели спасаться бежали, а вы, неруси, к нам. Ну теперь назвались груздем — полезайте в кузов.

Часть IV

Женлаг

Глава 35

Санобработка

— Следующий!

Верстаков в бараке санобработки было четыре. Над верстаками горели три беспощадно яркие лампочки, окон в саманных стенах не было.

Четыре немытых женских тела вытянулись на верстаках, подняв руки и слегка расставив циркулем ноги — для бритья подмышек и промежности. Полное удаление всего волосяного покрова строго предписывали правила ИТЛ Женлаг 26, который заедали вши.

Некоторые зажимали между ног заскорузлые, кровавые тряпки. Впрочем, к этому стригали уже были привычны и не кривились брезгливо.

Стригалями работали четверо вольнонаемных. Работали слаженно и быстро. Пальцы у них были скользкие от мыла и холодные, как у мертвецов. Длинные клеенчатые мясницкие фартуки, несколько взмахов бритвы — и с верстаков поднимались «обезволошенные» существа и шли в предбанник, где ждали помывки.

— Следующий!

На верстаки стригалей ложилось следующие четыре тела.

Этап в Женлаг 26 их поездом прибыл большой, и малейшая задержка в процессе санобработки означала сокращение времени вожделенной бани. Не мывшиеся больше месяца в пекле вагона, получавшие по полкружки тухлой воды в день, женщины жались у стен, ожидая своей очереди. Иные, особенно пожилые, еще прикрывали руками промежности и груди. У других руки бессильно висели вдоль тел. Слипшиеся, сальные волосы, растрескавшаяся от крайней обезвоженности кожа.

Бритвенный конвейер продолжался.

Внезапно произошла задержка.

Четвертый верстак остался пустым.

— Я шкажал — шледующий! — крикнул шепелявый стригаль от четвертого верстака.

Сжавшаяся в комок голая седая старуха, с отвисшей, морщинистой кожей, словно это была оболочка, из которой выпустили воздух, продолжала мелко трястись и не сдвинулась с места.

— Я прошу… я умоляю вас дать мне бритву. Не трогайте меня… Я сделаю все сама. Я прошу вас, я умоляю вас позволить мне сохранить остатки человеческого достоинства.

Зубы у нее стучали, голос дрожал, как при сильном ознобе.

— Вы так еще молоды. Подумайте о своей матери, учительнице, бабушке, наконец!

— А ну, штарая блядь, беш каприжов, нам што тридцать пижд жа шмену жделать надо! — приказал стригаль у четвертого верстака, это был отмотавший срок блатарь, из «ссученных». У него отсутствовали передние зубы —