Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Ханна сидела, не реагируя, погруженная в себя.

Гиреев подумал, что «пациентка» слишком сильно дезориентирована, вероятно, хватило бы и суток в тенебрической камере. Но работы было слишком много, допросы шли один за другим, так что очередь до нее дошла только сейчас, спустя четверо суток. Именно на этом допросе подследственная должна все подписать, о деле лично справляется нарком Ежов. Тут на кону его репутация следователя Два Допроса.

— Вы ведь медик, гражданка Вескер, не так ли? Я, представьте, тоже. А ведь вы приняли участие в важном для нашей страны эксперименте. Только подумать: неимоверная сложность мозга, миллионы лет эволюции психики, Шекспир, Леонардо да Винчи, кантаты Баха. А отними у человека ощущение времени и пространства, и он за десять дней, всего за десять дней превращается в совершенно дезориентированное животное. И, заметьте, чем выше организация заключенного, тем быстрее. Как вы думаете, сколько дней вы провели в нашей тенебрической камере? Вам, наверное, кажется, что прошла неделя, месяц? Это нормальная иллюзия при темпоральной депривации.

— Нет… — услышала Ханна хрип, звучащий издалека, словно со дна колодца.

— Что «нет»?

— Четыре, — услышал Гиреев.

— Что «четыре»?

— Четыре дня, — повторился хрип.

Гиреев тут же преобразился. Правый глаз у него задергался. Вскочил. Хлопнул ладонью о стол, как выстрелил, и с бешенством посмотрел на Красивого, но из-за тика казалось, что он подмигивал.

— Богомазов!

Охранник тут же вскочил и вытянулся по стойке смирно.

— Кто испортил мне чистоту важнейшего эксперимента?! Вы понимаете, что оказали пособничество врагу?!

И хлопнул о стол опять.

Конвоир блеял испуганно:

— Я никакого отношения, товарищ следователь! С заключенными разговаривать запрещается, я порядок знаю. Соблюдаю же неукоснительно. Я ни слова… Неукоснительно соблюдаю порядок. Неукоснительно…

Он цеплялся за это слово, как утопающий за соломинку.

— Полина, список конвоиров, имевших контакты с заключенной Вескер, мне на стол!

Гиреев уселся и вперился в Ханну — на этот раз уже беспокойно, как проигрывающий партию шахматист, продумывающий следующий ход.

Полина, невозмутимо, даже как-то подчеркнуто медленно поднялась, прошла, покачивая бедрами, и положила перед следователем какой-то лист. Судя по ее вызывающему спокойствию, она была привычна к внезапным протуберанцам товарища Гиреева.

Красивый наконец осторожно опустился на край своего стула.

Ханна все это время старалась не упасть среди вращения кабинета, вцепившись в табуретку. На сохранение равновесия уходили все силы. В комнате потемнело: грозовой тучей наплывала дурнота. Мужской голос сказал откуда-то со дна колодца:

— Полина, принесите-ка чаю и сахару не жалейте. Мне она пока нужна в сознании. — И потом: — Заключенная Вескер, откуда вам стало известно, сколько дней вы провели в изоляции? Кто вам сообщил? Опишите его, ну!

* * *

Нечеловеческий звук глухо бился о кромешную тьму. Это продолжалось целую вечность, пока звук не превратился в сипение совершенно сорванного горла.

В моей голове вдруг закуковала кукушка.

Кукушка, из часов деда.

Она прокуковала три или четыре раза.

Пока я успела понять откуда, как раздался голос:

«Так-то лучше, мейделе!»

«Дед Аарон! Ты здесь, родной мой, что мне делать?!»

«Ждать света, мейделе. Ждать света. Слушай внимательно. У нас мало времени. Темнота — это пустой холст. Воображение — карандаш, кисть. Закрой глаза. Рисуй, сейчас, немедленно!»

Он почти кричал.

Я закрыла глаза и увидела читальный зал уайтчепельской библиотеки, куда мы ходили с ним вместе записываться.

Высокий потолок, книжные полки, уходящие вверх и вперед.

Столы, за которыми сидят люди. Я хочу подойти к полкам, посмотреть на лица.

«Видишь, часы на стене, над головой библиотекарши! Видишь, видишь?»

Над головой у той самой строгой дамы с сиреневой брошкой, «Британской империи», которая выдала нам читательские билеты, висели мои часы с кукушкой, которые дед подарил мне и которые я привезла в Россию. Но они были огромными, увеличились раз в десять, и стрелки у них светились ярко. Циферблат показывал двенадцать, в окнах свет. Полдень.

«Положи руку на пульс и смотри на секундную стрелку».

Непокорная горошинка пульса билась о мои пальцы во тьме, точно в унисон отрывистым движениям секундной стрелки уайтчапельских библиотечных часов.

«Мы — часы, заведенные при рождении, мейделе. Время внутри — от первой до последней секунды. Оно не может исчезнуть, пока мы есть. В каждой минуте шестьдесят ударов сердца. Видишь это? Понимаешь, родная моя мейделе? Мне пора».

«Не уходи, зейде!»

«И запомни. Я не посылал твоего отца на гойскую войну. Он пошел сам. Знай: он решил это сам».

Голос смолк.

Я все поняла.

В каждой минуте шестьдесят ударов моего сердца!

Я часы. Two hundred, two hundred and one, two hundred and two[92]. Мне некогда. Я занята. Я отмеряю время. В часе три тысячи шестьсот ударов моего сердца. Three thousand six hundred. Один час считаю и жду, пока прокукует кукушка. Потом переползаю на другое место, и считаю опять, и дожидаюсь следующую кукушку в библиотечных часах, которые вижу так ясно! Я очень занята. Главное — не сбиться, не отрывать глаз от светящихся стрелок циферблата. Милый мой зейде, ты всегда был со Временем накоротке! Я насчитала один день! Мои ноги снова нащупали дно — это Время.

* * *

Чай принес блаженство тепла и сладости. Кружение комнаты прекратилось.

— И четверо суток вы вели этот счет?!

Ханна кивнула.

Машинистка перестала печатать и впервые посмотрела на подследственную с интересом. Сняла руки с клавиатуры и, незаметно шевеля губами, начала подсчитывать свой пульс.

Следователь достал из стола какой-то свой блокнот, резко ткнул пером в маленькую белую непроливайку с синей полоской и стал набрасывать подсчеты.

Машинистка и конвоир многозначительно переглядывались за спиной Гиреева. Наконец, Гиреев сказал:

— Ваши упражнения с цифрами ничего не меняют. И так и так всем вам грозит расстрел. Подписывайте показания.

Ханна прохрипела:

— Нет… Алис… Крис…

— Вы можете облегчить их участь. Подписывайте. Вас отведут в баню.

Она прохрипела:

— Алис… Где Алис?..

— …вам дадут супа, хлеба.

Она прохрипела:

— Алис… Крис… Нет…

И зашлась в сиплом кашле.

Гиреев пребывал в сердитом изумлении: если бы не эта неожиданная идея подсчета времени, которая позволила «пациентке» противостоять дезориентирующей панике, она бы все уже подписала.

Ничего, для особо упорных у Гиреева был следующий этап допроса. И он тоже не включал никакого насилия к подследственному.

Прекрасный фотограф, он заготовил три фотографии, собственноручно снятые отличной реквизированной «лейкой».

Они лежали в ящике стола.

Жестом фокусника Гиреев показал ей из своих рук первую фотографию.

— Вы, как бывший медик, конечно, знаете о сепсисе.

На фотографии было изображено раздробленное колено.

— Я особенно горжусь, как мастерски получился у меня тут крупный план. Вы не