Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Он достал вторую фотографию и положил перед Ханной.

— Я не сторонник насилия, но мои напарники, увы, перехватили инициативу и немного перестарались. Как видите, лицо не тронуто, хороший ракурс, и его вполне можно узнать. Довольно выразительный кадр, вы не находите?

Совершенно голый, с обритой головой, в темных кровоподтеках, Кристофер лежал на боку, свернувшись в черных лужах на цементном полу, прикрывая голову.

— Как только вы подпишете показания, ваш муж получит необходимое лечение.

Ханна медленно взяла в руки фотографию.

Следователь не мешал.

В запасе у Гиреева оставалось еще несколько фото.

Ребенок. Девочка. С обритой головой и затравленным выражением глаз. В одних трусиках. Босиком, в помещении с тюремным окном. Ребенка в тюрьму привозить не пришлось: в детдоме на Речной нашелся подходящий подвал, чтобы сделать фото.

— Если подпишете, я буду ходатайствовать о свидании. Если нет, не могу ничего обещать. Вы понимаете: ни-че-го! Подумайте о своей дочери.

Гиреев ткнул в чернильницу пером и передал его Ханне.

Ханна машинально взяла перо и поставила закорючку, не отрывая остановившихся глаз от фотографии ребенка.

Гиреев улыбался. Да здравствует изобретение Жозефа Ньепса.

* * *

Гиреева арестуют по доносу всего через месяц после этого допроса. Обвинение стандартное — троцкизм и шпионаж в пользу Англии.

Заключенный Гиреев успешно доживет до 1948 года, когда его из лагеря Южный вдруг переведут в Теньлаг, на оловянный рудник Бутугычаг. Место гиблое, но он пристроится на теплое местечко: на «сушилках», где сушат руду, а там работа всего четыре часа в день, это вместо двенадцати в забое.

Именно там он вскоре странно заболеет.

Ни с того ни с сего кожа на руке вздуется небольшим пузырем. Он пожалуется лекпому[93], и, к огромному его удивлению, Гиреева тут же увезут в Магадан, а там положат в отдельный прекрасный специзолятор со стеклянными стенами. Он неожиданно попадет в центр внимания людей в защитной спецодежде. Они будут фотографировать его все новые чудовищные язвы отличными, трофейными фотоаппаратами и задавать вежливые вопросы о его самочувствии, и голоса их будут звучать глухо, через маски. Они будут смотреть с озабоченным интересом, понимающе переглядываться и кивать, и что-то все время записывать.

И кормить в больнице его будут вкуснейшей американской ленд-лизовской тушенкой, впрочем, вскоре Гиреев есть уже совсем не сможет.

Он умрет в полном сознании в ноябре. «Наконец-то кончились мучения адовы, упокой Боже душу раба Твоего, не было ведь сил смотреть, живая ж душа», — прошепчет, тайком перекрестившись, старая санитарка, как и ее подопечный не знавшая, что началась атомная эра.

В больничных окнах будет стоять непроглядная магаданская тьма. По-латыни — tenebris.

Глава 34

Женский поезд

Казалось, что этот поезд везет их уже много лет. Когда случалась остановка, всегда в бесконечной степи, их выстраивали перед вагонами на перекличку. Так Ханна узнала, что женским был весь их поезд, идущий неизвестно куда.

Редкими становились станции, солонее непонятное варево, меньше пайка хлеба, а ежедневная кружка затхлой воды превратилась в половину кружки. Днем степь плавилась и дрожала, раскаляясь до полного исчезновения воздуха.

В переполненных зловонных деревянных коробках тряслись, как насыпной груз, на трехъярусных нарах потные полуголые женщины, за время пути ставшие похожими друг на друга серостью обезвоженных лиц. Пункт назначения оставался неизвестен, а возможно, его и не было.

На нижних нарах несколько ночей кричала берлинская коммунистка Амалия Шенберг, преподаватель немецкой философии, которой здесь, в этом поезде, исполнилось сорок лет. Диагноз «мочекаменная болезнь» ей поставили еще в Берлине. Приступы случались все чаще. Она уже не выкрикивала немецкие слова, а истошно выла, как роженица, с той только разницей, что конца ее муке не предвиделось. Вот уже четыре ночи целому вагону она не давала сомкнуть глаз.

Поезд шел без остановок по нескольку суток. Воды выдавали все меньше, а кормили селедкой. Жажда выжигала нутро, лопались обезвоженные губы, под веки словно кто-то швырнул горсть песка.

Уголовница Фикса, не снимавшая сапог даже в эту жару (прятала заточку), сначала орала на Амалию Шенберг страшным матом, чтоб заткнулась, а потом, не выдержав, по-кошачьи спрыгнула с нар и точно полоснула заточкой по шее Амалии, под левым ухом. Брызнул фонтан артериальной крови, женщина захрипела и облегченно затихла.

Все тут уснули.

Колеса стучали на стыках, как сердцебиение.

Again-again; again-again; again-again[94] — слышалось Ханне. Мысли были только о воде, других мыслей не было.

На утренних остановках дверь откатывалась, и одни конвоиры раздавали воду и хлеб, другие — освобождали «угол дубарей». Раскачав, умерших бросали из вагона в степь. Тела тонули в ковыльной траве, как в океане.

«Ты-сегодня-а-я-завтра-ты-сегодня-а-я-завтра-ты-сегодня-а-я-завтра» — услышала Ханна от кого-то в вагоне, и теперь это постоянно выстукивал поезд. К смерти привыкли, как привыкают к постоянному стуку колес. Под этот звук приходила смерть, он и был смертью.

Пока мертвые тонули в траве, живые жадно все то время, что оставалась открытой дверь, смотрели из тьмы вагона на летнее небо над бескрайней степью и ловили ноздрями драгоценный кислород, закрывая от наслаждения глаза. На горизонте потянулись лиловые горы. Жара с каждым днем становилась все сильнее, все невыносимее.

Желтоглазые степные волки, отяжелевшие от сытости, не удалялись теперь от железнодорожного полотна, по обеим сторонам которого всегда могли найти мясо.

Увеличилось также поголовье степных беркутов и других сорока двух видов хищных птиц, обитающих в казахских степях. Великие уравнители, хищники не видели различий между выброшенными из теплушек спецпоездов телами юных московских комсомолок, пожилых учительниц и лекторов общества «Знание» из провинциальных городков, останками вологодских актрис и ленинградских балерин, телами медсестер, пианисток, вейсманисток-морганисток, ветеринарных врачей, крановщиц и писательниц — осужденных за КРД, контрреволюционную деятельность, и, что еще страшнее, за КТРД — контрреволюционную троцкисткую деятельность; между раскулаченными крестьянами Калуги Воронежа или Полтавы или скончавшимися от невыносимой жажды и болезней ЧСИРами, членами семей изменников Родины, которых везли нескончаемыми поездами со всех концов необъятной советской страны.

Все они родились под разным небом, думали на разных языках и жили разными жизнями, но всех их объединил финал — обочина железной дороги и желудки степных хищников.

За время пути Ханна помогла родиться в эшелоне четырем вполне жизнеспособным младенцам. Ни один не выжил, уменьшив тем самым поголовье врагов советского государства, которых вез женский поезд.

На вечерних остановках пьяная охрана проводила «обыски». Женщин выстраивали, ощупывали, отбирали приглянувшихся и уводили в степь или в вагоны вохры[95]. Использовав, зашвыривали обратно в вагон, и поезд трогался.

Однажды очередь дошла и до Ханны… После от