Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Железная кружка покатилась по обледенелой земле, паря, растрачивая драгоценное тепло.

Ханна бросилась, чтобы ее подхватить, но сама растянулась на гололеде.

Больше кипятка Кухонная Сашка «шпиёнке» не нальет. Кудрявая горластая бытовичка терпеть не могла политических, особенно нерусских.

Это значит, без горячего до вечера. Без горячего — посреди хруста снега, ломкого шуршания вмерзшего в лед камыша, окриков конвойных, храпа их лошадей и лая овчарок. Без горячего до вечерних сумерек, стараясь не закоченеть и выполнить норму — сорок вязанок камыша в день, иначе вполовину урежут пайку, а это голодная смерть. Тяжелые вязанки на приемном пункте под навесом ворчливо принимала бригадир Кошка в толстых белых валенках и хорошем тулупе, как у охраны.

Имени у Ханны больше не было. В бараке все называли ее Англичанка, конвоиру, начальнику (или куму), полагалось отвечать: «ЗК 6242, статья 58-5, пятнадцать лет». Статья была плохой. «Склонение иностранного государства или каких-либо в нем общественных групп к объявлению войны, вооруженному вмешательству в дела Союза ССР».

Номер был вшит в ее ушанку и в ватник спереди и сзади (сзади — цифры побольше), чтобы охраннику легко было использовать его как мишень в случае побега. Все теперь было проще некуда. Жизнь — это хлеб и кипяток. Смерть — это внезапная неподвижность лица на шконке рядом. Каждое утро мертвых изо всех бараков сносили в большой сарай, обитый по низу железом — от лис и волков. Складировали аккуратными поленницами. На лагерном жаргоне они назывались «дрова».

На опустевшие нары кормить яростных клопов приходили новые зечки. Шли и шли степями бесконечные поезда, полные до щелястых потолков врагами советской власти — от новорожденных, появившихся на свет прямо в пути, до престарелых «представителей эксплуататорских классов». Откуда их столько бралось после двадцати лет советской власти и где они до этого таились — никто не думал. Но было сказано: «нэизбежно обострение классовой борьбы по мере приближения к социализму». Значит, хорошо: чем больше врагов, тем ближе социализм и всеобщее счастье.

Вообще-то, Ханна с ее медицинской квалификацией должна была бы тоже стать лагерной элитой, и начлаг Гаринов даже запрашивал управление: дорогие товарищи, в лагере больше шести тысяч женских душ, этапы все прибывают и прибывают, санчасть не справляется, обучаем наскоро бытовичек, а тут готовый женский врач.

Но из управления строго приказали не терять пролетарской бдительности и на пушечный выстрел не подпускать английскую шпионку к лечению советских заключенных. Поэтому Ханна вместе со всеми рубила камыш на озере.

В то утро Ханна Уэскер, и не подозревавшая, каким особенным окажется этот день, пыталась подняться, скользя чунями на гололеде, и понимая, что все потеряно, кружка пуста и больше кипятка не дадут.

Потом поднялась и молча, оскаленным зверем, набросилась на отвратительное, толкнувшее ее существо, до глаз закутанное в платок. Ее нужно было стереть с лица земли. Гнев удесятерял силы. Толчком в грудь она свалила обидчицу на землю и пинала ее по голове, закутанной в платок. Лишившая ее кипятка, несомненно, заслуживала смерти. Будь Ханна обутой в сапоги, как охрана, урон был бы гораздо большим, но мягкие чуни щадили жертву.

Конечно, кипятка это Ханне вернуть не могло, но от ярости стало теплее. Лагерная истина: пока ненавидишь, ты жив.

Вертухаи подначивали, хохотали, кто-то по-разбойничьи свистнул, засунув пальцы в рот:

— Давай, пигалица, лупи татарку!

Драки зечек были для них — сытых, обмундированных в отличные овчинные тулупы, — желанным развлечением, разнообразившим рутину. Им ведь тоже проходилось вылезать из тепла в эту темную, похмельную, скрипящую под подошвами рань.

Закутанное до глаз существо — так ходили в лагере казашки и татарки — защищалось от побоев молча, униженно прикрывая голову дырявыми рукавицами. И вдруг Ханна услышала:

— Hannah?! Oh, my God, Hannah, is it you? Please, please, stop, stop! Hannah, please, stop! I didn't mean to, I didn't mean to… It's me, Camilla![103]

Ханна по инерции продолжала молотить простертое на снегу существо. Сдернула с обидчицы платок и замерла. Зечка оказалась уродлива даже по лагерным меркам — отрастающая серебристая щетина на черепе, смещенная нижняя челюсть, сочащаяся дыра — свищ под левым ухом. И наконец, Ханна ее узнала. Глаза не изменились. Узнала…

Она отдала Фиксе, старосте барака, целую пайку, которую прятала на самый черный день и попросила, чтобы Камиллу Ашли (ЗК 9678, статья 58-5, пятнадцать лет) перевели из четвертого в их шестой барак. Фикса «перетерла» с кем надо в охране, и дело сладилось.

На следующую ночь после отбоя они с Камиллой, закоченевшие после рубки камыша на озере, сели у буржуйки, отправив спать барачную «весталку», следившую за огнем — древнюю, как степь, казашку, имени которой и тем более статьи никто не знал.

Они гладили друг друга по обритым головам, по сухим морщинистым, истончившимся лицам, еще не веря. Ханна так давно никого не гладила по щеке. Она быстро привыкла к уродству Камиллы.

Ханна ни о чем не спрашивала. Камилла начала сама:

— Меня не били, не думай. Следователь в «Бутырке» был вежлив. Чай. Булка. Would you like to smoke?[104]. Хороший английский. Надсмотрщики, конечно, тупые машины, но и они не поднимали на меня руки. Постоянно будили окриками. Не давали спать много дней. Но не били. Других били, я слышала крики в коридоре. Меня — нет. Не знаю почему. А это, — она дотронулась до свища, — больной зуб. Воспаление. Высокая температура. Тюремный дантист. Операция без наркоза. Потом — заражение… Потом еще две операции. Уже с наркозом. Меня лечили. Лечили. — Она еще хотела что-то сказать, но осеклась.

Они сидели прямо на чунях и валенках, сушившихся у буржуйки. Камыш быстро прогорал, и его приходилось постоянно подкладывать в огненное жерло из большой вязанки в углу.

Как упоительно было говорить на родном языке, не подбирая слова, не думая.

— Помнишь, Ханна, как мы все напились вином, что привезли из Кале Эллиот и Кумар, и ныряли с вашей Little Star ночью, плавали голышом? А вода была черная-черная… И страшно, и весело. Интересно, жив ли мой… попугай?

Камилла спохватилась и не произнесла: «Троцкий» — товарки могли услышать страшное имя и донести: «Велись троцкистские контрреволюционные беседы». А это расстрел.

— Попугаи живут триста лет, — грустно улыбнулась Ханна, глядя на раскаленный металл.

Они могли не опасаться, что их подслушают. Во-первых, никто не понимал их языка, во-вторых, после супа с подозрительными потрохами, которым их кормили на ужин, то одна, то другая параша в дальнем углу барака оглашались всеми звуками сильнейшего поноса. Живот у Ханны тоже сжимали спазмы, хотя до