Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— Неужели ты совсем не боишься смерти?

— А что в ней плохого? Ничего не болит. И можно спать…

Раздались далекие, призрачные аплодисменты, и музыка кончилась, а в мире остались женский храп, кашель, лай из собачьих клеток и перекличка часовых на вышках.

Ханна ничего уже не слышала и не видела: она медленно кренилась, кренилась и наконец повалилась на пол, на сушащиеся у печурки чуни.

Утром после кружки кипятка строем топали на озеро. По цвету озерного льда Ханна научилась различать его толщину. Чем светлее, тем толще. Ее, маленькую и легкую, как подростка, выдерживал даже тонкий и темный лед, и она могла отходить подальше от берега, чем другие. Риск был выше, но и камыша можно набрать больше, а это значит выполненная норма и пайка черного, липкого хлеба, который означает жизнь.

Посреди озера оставалась полынья черной воды, на которой больше не было птиц, — последние улетели.

Если было не очень морозно, женщины пели за работой. Ханна тоже пела, быстро запомнив слова: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». «Все выше, и выше, и выше, стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ».

Она выучила много песен. Ей было все равно, что петь. Слова от частого повторения все равно казались бессмысленными. Однако ритм работы и пения завораживал Ханну, вводил в подобие транса, когда все чувства оказывались притуплены достаточно, чтобы выдержать день.

Какая-то женщина (номер 3987 на ватнике), с которой они работали рядом, остановилась и сняла рукавицу, поморщившись. На ее правой руке Ханна увидела мокнущую трофическую язву.

— Пирамида Хеопса, — неожиданно сказала женщина.

Ханна кивнула и продолжала резать камыш. Она не любила, когда ее отвлекали от спасительного транса. Самое страшное во время работы было думать. Думать было нельзя. Русские слова песен, с которыми у нее не было ничего связано, помогали не думать, а это, в свою очередь, помогало дожить до вечерней кружки кипятка, супа и чашки каши. А потом сон — тяжелый и темный, как смерть, от которого не могут пробудить даже укусы миллионов клопов.

На озеро их пригоняли, когда уже совсем рассветало. Вертухаи тяжело спешивались с лошадей, расстегивали ширинки, мочились на снег, разводили костер, ели сало, разворачивая его из газет, пили водку, бросали еду собакам, делились едой с уголовницами приемного пункта. Он был тут же, под камышовым навесом.

Маленькие казахские лошади у наскоро сбитой коновязи стояли под вечным степным ветром, опустив головы, и тоже казались Ханне невольниками. Они бесцельно разгребали черными копытами снег, лизали его большими, горячими языками, от которых шел пар. Иногда они начинали нервно и часто ржать — чувствовали волков. Тогда скуку охранников снимало как рукой. Они оживлялись. Двое-трое вскакивали в седла. Степь сухо и безжалостно рвали выстрелы. Почти всегда охранники возвращались ни с чем, но однажды прискакали с окровавленным зверем. Его резали, счастливо смеясь, и бросали куски собакам. От волчьего мяса шел пар. Овчарки, дрожа, угрожающе морщиня носы и скаля белые клыки в черных деснах, отгоняли друг друга, хватая зубами кровавый снег.

Лошади боялись волка даже мертвого, мотали гривами и ржали.

На берегу, пониже холма охранников, на расстоянии выстрела, зечкам тоже разрешалось разводить костер. В минуты передышки у костра зечки глотали припасенную пайку (у кого она была), обсушивались те, под кем проваливался лед. Рядом лежали два багра, которыми их вытягивали. За костром следили уголовницы под руководством приемщицы Кошки. У них всегда откуда-то бралась водка. Позади вязанок сданного Кошке камыша вертухаи и приемщицы, не таясь, сходились на торопливую собачью случку.

Иногда в небе появлялась большая птица, похожая на орла. Раскинув крылья, как планер, она зависала неподвижно, несмотря на ветер, и смотрела с высоты, как множество маленьких черных существ копошилось между желто-бурой растительностью у белого льда берегов.

Зечки закончили песню, и, прежде чем начали другую, в паузу ворвался высокий голос:

— Татататата-тата-тата, татататата-тата-тата.

Ханна замерла, узнав и голос, и мелодию.

Камилла, бросив орудие труда, вальсируя на льду, размахивая руками, выкрикивала такты штраусовского вальса, удаляясь от берега, все дальше и дальше. Все ближе к тонкому льду и полынье.

— Взять!

Сразу шесть овчарок ринулись вниз, колыхались их черные лоснящиеся холки.

Камилла побежала от собак к середине озера. Сначала медленно, потом быстрее. Но собаки неслись проворнее, и было ясно, что нагонят. Чуни мешали Камилле. Она сбросила их и побежала босиком.

Охранники стреляли и стреляли, но пули летели мимо.

Все бросили работу и замерли.

Сейчас собаки догонят, накинутся, разорвут…

Ханна бросила секач и закрыла лицо руками. Она не видела, как овчарки замедлили бег, заскользили лапами по льду, закружились на месте и заскулили, оглядываясь на хозяев, почувствовав, что лед слишком тонок. Инстинкт собачьего самосохранения боролся с тем, что им приказывали люди, орущие и стреляющие на берегу.

Вдруг кто-то рядом с Ханной вскрикнул. И тишина. Ханна отняла руки от лица.

В большой, черной полынье с рваными краями виднелись только собаки.

Собаки скулили и долго еще пытались выбраться из ледяной воды, вытягивали морды с обезумевшими глазами, но лед обламывался, ломался, пока одна за другой собачьи головы не исчезли в полынье.

Возвращались в лагерь раньше обычного, было еще совсем светло. Как всегда, строем. Овчарок по бокам колонны не было.

Ханна знала, что должна бы чувствовать скорбь: погибла Камилла, единственное близкое существо, но опять не чувствовала ничего. Только озноб и голод. Ветер совершенно улегся. И вдруг повалил снег. Здесь редко бывало так безветренно, чтобы снег падал вертикально, уверенными хлопьями.

Вдруг что-то ударило Ханну сзади по шее. Потом по затылку. Потом еще. И еще. На холме, за колючей проволокой, возникли казахи в высоких шапках. Старики. С ними было множество мальчишек. Мальчишки бросали камни в заключенных, указывали на женщин пальцами, смеялись. Камни били точно и ощутимо, хотя шапки и скрадывали силу удара.

Охранники не вмешивались. Они были хмуры, знали, что за потерю сразу шести собак и, в общем, удавшуюся попытку побега заключенной, даже если этот побег был по ту сторону добра и зла, их по головке не погладят.

Ханна приняла этот камнепад безразлично, как теперь принимала любое унижение и жестокость. Темные камни летели какое-то время, потом маленькие и старые дьяволы исчезли, словно растворились в падающем снеге так же внезапно, как и появились. Ханна почувствовала прикосновение. Заключенная