Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

чтобы хоронить, когда земля оттает. Няньки их прозвали «гусятами». Девочка не дышала, и сердечко не прослушивалось. Как представлю, что утром Нур придет на кормление… А я проснулась ночью, как ударил кто, и решила, уж сама не знаю почему, еще раз пойти в сарай и убедиться. Смотрю — пальчик шевельнулся! Схватила Асель в охапку — и к лекпому! Смеемся, плачем. Чудо. Искусственное дыхание, камфара, горячее обертывание. Откачали. Просто чудо.

Ханна смотрела, как подрагивали синеватые веки ребенка, вернувшегося из мертвых, и вдруг, как вспышка молнии — увидела вместо нее в кроватке Алису. Закрыла глаза. Видение исчезло.

— Я им ведь всего «Руслана и Людмилу» перепела на разные мотивы, какие знаю, ну и сама, знаете, попробовала себя в композиции, — смеялась Анастасия. — А вот там, у стены, Леночка, ей почти четыре, не говорила совершенно. Вдруг проснулась и сказала: «Холодно». Понимаете, стихи совершили чудо. Я расцеловала ее тогда, принесла портяночной ткани, на детей нам ее сколько хочешь выдают, укутала ее и именинницей весь день ходила. Научила их «доброе утро» говорить каждый день, вы знаете, Ханночка, каждый день. «Доброе утро, дети!» И все больше и больше их мне отвечает: «Доброе утро». Вы знаете, я думаю, человеческая цивилизация началась тогда, когда люди стали говорить друг другу «доброе утро». Вы заметили, что в лагере люди перестали это делать? В общем, понятно, это звучит здесь как издевательство, но все же…

Анастасия взяла кружку с чаем.

— Ханна, вы знаете, я долго верила, что все случившееся со мной — чудовищная ошибка. Даже после «Бутырки», даже когда нас везли тогда в теплушках, как скот, даже когда увидела этот лагерь, я верила, что это какое-то ужасное недоразумение, чье-то преступное рвение, что их накажут, мы забудем это как кошмар, и все вернется к нормальности. И даже после того инцидента, когда меня… когда нас… В общем, после сапога этого начальника, называющего себя коммунистом, я еще верила, что происходит нечто невозможное, преступное, но случайное. Вы знаете, я когда-то совершенно отчетливо ощущала приближение коммунизма, как знают по оттенку снега, что идет весна. Радовалась каждым маленьким признакам: какой-то общности всех со всеми, презрения к материальному, примату духа, отсутствию разделения людей на классы, категории. Вы меня понимаете? Я много говорю, я давно ни с кем о важном не говорила. Аглае некогда, она устает смертельно. Уж потерпите, Ханна, ладно? Вы меня понимаете? Вот и хорошо. Я вспоминаю. Военный коммунизм, голод, холод, а я учила рабочих понимать Гамлета. И как они слушали! Голодные, едва одетые, едва научившиеся читать — и Гамлет! Понимаете? Вот он, коммунизм. Это трудно объяснить. А сейчас, когда я увидела этих детей, все рухнуло. Не будет никакого коммунизма. Не может его быть, когда стоят в нашей стране эти три обитые железом бочки в сарае. Они все перевешивают, эти бочки. И не случайно все. И этот лагерь — и моя девочка в «Бутырке», и ад «тридцать первой точки», которую никакой Достоевский никогда не смог бы описать, — это не случайно, это часть какого-то чудовищного плана отмены всего человеческого. Строили бесклассовое общество, а появилась иерархия десятков новых «классов»: турзачки, ЧСИРы, каэртедешники, каэры, блатные, придурки, доходяги — имя им легион. Наверху всей пирамиды — особисты, начальники, вершители судеб. И главное разделение: не какие-то невидимые барьеры между эксплуататорами и экплуатируемыми по Марксу, а очень даже видимый барьер: колючая проволока. — Анастасия отпила чаю. — А девочка моя жива, Ханна. Помните, я вам рассказывала? Аглая сделала запрос. Моя Даша учится на филологическом в Московском университете. Ее приняли в комсомол. Она поменяла не только фамилию, но и имя, официально отказалась от опасного родства. Она столько пережила, и наконец все позади. Ее теперь зовут Иванова Вилена. Вилена — это от «В. И. Ленин». По-моему, красивое имя. Что же вы не пьете? Давайте, погорячее подолью?

Анастасия подлила Ханне погорячее и продолжала уже другим, внезапно изменившимся голосом:

— Помните, у Шекспира the time is out of joint? «Вывихнутое время». Ханночка, подумайте, ведь у Шекспира это не так трагично: время просто вывихнулось, как сустав. Найдется врач и вставит его обратно, а вот по-русски: «Ни слова боле: пала связь времен!»[106] И надежды на «доктора», который вывих вправит, нам, русским, не оставлено. «Пала связь» — это хуже, чем временный вывих. Я много думала, почему у нас все так получилось, Ханна. Помните, вы спросили меня тогда в поезде? И знаете, я поняла!..

Анастасию Борисовну прервало множество встревоженных голосов и топот ног на крыльце, потом в коридоре. Анастасия вскочила и с округлившимися глазами выскочила в коридор. За ней, держась за стенку, двинулась и Ханна… Почти два дня отдыха, морфия и сна совершили чудо.

В коридоре солдаты на носилках несли огромную женщину. Вернее, огромным был ее живот. Впереди шагала Аглая.

— Сюда, в операционную, осторожно!

Женщина с докторской шапочкой на стриженых волосах в позе распятой держала дверь, чтобы охранники внесли носилки в операционную, и увидела Ханну, держащуюся за стенку в коридоре.

— Мыть руки. Там халат. Срочно. Будете ассистировать. Я знаю, вы акушерка. Тазовое предлежание. Поворот противопоказан: многоводие. Будем резать. Анастасия Борисовна, будите лекпома. И — тампонаж, да побольше!

Роженица на носилках была женой самого Гаринова, и он уже предупредил Аглаю, что, не дай бог что с женой, весь больничный барак будет отбывать срок на «тридцать первой точке».

* * *

«Прекрасная работа, коллега, — сказала уже в палате Аглая, делая Ханне инъекцию морфия. Боль переставала бить шипастым хвостом, затихала, сворачивалась кольцами. — Считайте, что вы зачислены в штат. Гаринов теперь не откажет. Если бы не вы, вряд ли мы спасли бы обоих. И я донесу до него эту мысль, будьте уверены. Он мне сказал, что вы из Ворожа. Мир тесен. Я тоже оттуда».

Глава 38

Туман. Волки

Лейтенант поднялся из-за грубо обструганного стола и постучался в зеленую дверь оперуполномоченного.

— Товарищ майор, можно?

— Что тебе?

— Тут письмо заключенной Ве… Вескер. Пишет в детский дом, город Ворож, улица Речная, тридцать, дочку ищет. Иностранные слова употребляет.

— Ну-ка покажи.

— Ты что, с ума сошел, Костров? Я о чем с тобой инструктаж проводил, а? Как об стенку горох. Дочку там советским человеком воспитывают, перековать вражеский элемент стараются, поди и имя с фамилией поменяли, чтобы и следа от этой заразы не осталось, а мы ей — нате вам: мамашу — английскую шпионку, привет из темного прошлого. Нам с тобой эта дочка спасибо не скажет. Ей еще жить да