Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

бывала в Киеве. Нас прекрасно встречали, нам давали такие банкеты, голубоглазые, упитанные дети повязывали нам пионерские галстуки. Ну, скажи, как две эти реальности могли существовать одновременно?! Но фотографии… Они выглядели подлинными… Тут же я позвонила Кристоферу. Он меня успокоил и сказал, что я поступила совершенно правильно, что это известный провокатор Гарет Джонс, которого уже знают в «Манчестер Гардиан», где он пытался протащить свой пасквиль на СССР, что, скорее всего, он подослан и работает на немецких национал-социалистов. Но Кристофер не видел этих кошмарных фотографий, а я же их видела. Мне нужно было точно знать, что это ложь, что это провокация. Тогда я бросилась к Тревелиану.

— К барону-лейбористу, которого ты считала отцом?

— Да. Он и есть мой отец, во всех смыслах. Никогда не забуду его слов. «Мы в страшном долгу перед народом за свои привилегии и века эксплуатации». Я все время думаю, почему русские все испортили, почему они устроили этот ад…

Из Нулевой зоны донеслись аплодисменты и музыка, на этот раз «Сказки Венского леса», Иоганн Штраус.

Больше терпеть живот Ханны не пожелал. Она опрометью бросилась к параше и, едва успев стянуть ватные штаны, с шумом и страшной вонью, по-коровьи опорожнила кишечник. Голова на шконке, ближней к параше, поднялась и, с длинным проклятьем на непонятном языке, отвернулась. Подтеревшись кое-как ветошкой — им выдавали для подтирки и менструации обрезки ткани из швейного цеха, — Ханна натянула штаны и вернулась к буржуйке.

— Извини. Не было сил.

— Не извиняйся. У меня тоже живот крутит. Это… «Сказки Венского леса»?

— Похоже на то. Продолжай.

— Я так любила этот вальс ребенком, в Женеве. Так вот, я рассказала Тревелиану о фотографиях, об «этом ужасном» Гарете Джонсе. Он тоже подтвердил, что Джонс — провокатор и, чтобы окончательно развеять мои сомнения, устроил мне встречу с самим Бернардом Шоу, который как раз вернулся из СССР.

— Ты позвонила самому Бернарду Шоу?

— Да, и он пригласил меня в свой хартфордширский дом, в Айот-Сент-Лоренс. Страшно далеко от всех дорог — я чуть не сломала рессору, пока туда добиралась. Шоу пилил дрова под навесом. В какой-то блузе с поясом. Совсем как Лев Толстой. Прекрасный дом и сад. Потом пили чай. С медом, сконами, сливками…

— Замолчи! За такие разговоры здесь бьют.

— Он страшно обрадовался, узнав, что я еду жить в Советскую Россию. «Ах, как я вам завидую, ах, мне бы молодость, мне бы молодость!» Такой язвительный, остроумный, желчный, он превращался в желе, когда речь заходила об СССР и…

Быстрый взгляд на нары.

Произносить имя она опасалась.

— О нем: «величайший лидер современности». «Единственная страна мира, которая нашла дорогу в будущее в этом хаосе — Россия…» Он чуть не плакал: «Британию ждет страшный распад». Я рассказала ему о фотографиях. Ты знаешь, он не называл Гарета провокатором и не стал подвергать происходящее сомнению. Он сказал, что если гибель какого-то количества смертных обеспечит выживание первого в мире государства рабочих, то жертва оправдана. Потом Шоу проводил меня и дал на дорогу своего меда. У него было несколько ульев. Вот и все.

— Все отдала бы сейчас за ложку меда, — сказала Ханна.

— Ты же говорила — за эти разговоры бьют.

Лицо Камиллы все больше расплывалось в отсветах буржуйки. У Ханны слипались глаза.

— Ты понимаешь, кто мы? Мы тоже та самая жертва, о которой говорит Шоу. Но тогда мне и в голову не могло прийти, что жертвой могу стать я. Прошу тебя, не спи, Ханна. Посиди со мной до утра.

— Завтра чуть свет погонят на озеро…

— Я прошу тебя.

— Хорошо. Кишки и так не дадут уснуть.

Ханна опять помассировала себе живот под чуйкой.

— Ханна, я много думала… Я прогнала этого журналиста. У меня уже были билеты, ждал Лоуренс, принято решение. Я тоже сочла, что жертва — это правильно, если так нужно для великого дела. Вот и нам никто не поверит, назовут провокаторами.

— В то, что здесь с нами делают, поверить нельзя. И я бы не поверила.

Ханна массировала себе живот и понимала: скоро опять придется бежать в угол.

— Знаешь, леди Астор, когда она вернулась из Москвы, сказала: «Бородача, — так она Шоу называла, — в СССР приветствовали толпы, словно явился сам Карл Маркс». Его бы сейчас сюда, в этот барак.

— Или Билла Раста, или твоего папашу Тревелиана. Да всех наших бы сюда.

— Ты неправа! Ты не должна так говорить. Это русские все испортили. Их вечная подозрительность к иностранцам.

— А своих они истребляют за что?

— Не знаю. Что-то свело их с ума. Если бы только в Британии было больше коммунистов, мы сделали бы все иначе, все иначе. Русским нельзя было доверять построение справедливости и всеобщего счастья. Несчастный народ, искалеченный рабством, татарами и кровавой историей не может понимать, что такое счастье. Они скатились в привычное: варварство и кровь. Мы бы сделали все иначе.

Опять надрывно закашляли в разных частях барака. Играли теперь «Хабанеру». Кашель. Музыка. Волчий вой.

Ханна почувствовала, что спазм в животе отпустил.

— Камилла, давай хоть немного поспим. Завтра на озеро…

— Ханна, господи, как же мне хочется чуда. Подурачиться с веслом в плоскодонке, напиться пива в пабе. Помнишь, тот закопченный, у реки? Пойти в булочную и купить хлеба. И кофе. Господи, кофе! — Камилла закрыла лицо руками. — Знаешь, что мне вспоминается все чаще? Катания на коньках на Женевском озере, когда я училась в «Эколь Леруа». Помнишь, я тебе рассказывала?

— Помню.

— …и мы все беремся за талии друг друга, и катимся змейкой, и хором поем «Сказки Венского леса» без слов: татататата-тата-тата, татататата-тата-тата. — Она мечтательно и ритмично закачала изуродованным лицом и сказала тихо, словно кто-то мог их понять: — Невыносимо думать, что ты обречен. Я не хочу умирать, Ханна. Может, попытаться бежать?

Ханна понимала: этап Камиллы прибыл недавно. Какие-то чувства, кроме голода и смертельной усталости, у них еще оставались. Это пройдет.

Ханна уже с трудом ворочала языком, глаза совершенно слипались, проговорила:

— Камилла, эта степь больше, чем вся Англия, чем десять Англий. Слышишь волков? Отсюда никто не выйдет живым.

— Ну хотя бы быстрее. Может, пристрелят при попытке к бегству.

— А может, не пристрелят, а только ранят и дадут своре на показательное растерзание. Так бывало.

— Но как можно спокойно вставать и ложиться, зная, что тебя медленно убивают — работой, голодом, убивают понемногу, каждый день?! И что нет никакого способа добиться законности, словно ты не человек, а какое-то… какая-то овца?! Ведь другой жизни не будет, ничего уже не будет. Боже, а этот ужасный поезд! В тюрьме было легче.

Ханна ответила, не поднимая век:

— Привыкнешь. Когда