Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Анастасия Борисовна Андреева-Свирская (КРДТ — контрреволюционная троцкистская деятельность), шестидесяти двух лет, почетный доктор нескольких европейских университетов, никак не хотела ложиться с разведенными ногами на верстак.

Этап смотрел на Анастасию Борисовну зло.

Почти обезумевшая от мысли о неизбежном унижении, профессор Андреева-Свирская клялась, что «сделает сама, сделает сама», называла стригалей «товарищами парикмахерами», потом в состоянии, близком к помешательству цитировала основоположников.

Шепелявый оглядывался на конвоиров: делать-то что? Конвоиров в бараке санобработки было двое. Оба совсем зеленые новобранцы, один — светлоглазый ленинградец, совсем мальчишка, форма казалась ему великовата, другой — приземистый низкорослый кавказец. Они изо всех сил безуспешно отводили глаза от голых женщин и не знали, что теперь делать с этой отказницей, напоминавшей старую учительницу.

— А ну, не нарушать! Делать, что положено! — приказал молоденький, нерешительно трогая ружье.

Ханна выступила вперед.

— Я. Я следующая.

И легла на верстак.

Стригаль пожал плечами и принялся за дело.

Анастасия Борисовна продолжала стоять, крепко сжав колени, судорожно прикрываясь ходуном ходившими руками.

Мысль, что она может потерять Анастасию Борисовну, наполнила Ханну ужасом.

— А ну, сука старая, ложись без базара, — завизжала бытовичка Кошка. — Никому твоя старая вонючая пизда не нужна. И тут лучше нас хотят быть. Ложись, блядь, а то зенки-то твои буржуйские повыцарапаю.

Ладная, гладкая Кошка подступала к дрожавшей Анастасии.

— А ну, пошла на мэсто! — закричал на Кошку кавказец и наставил ружье.

Тут распахнулась дверь, и вошел сам замначлаг Николай Иванович Клыков, по кличке, естественно, Клык. Свою кличку он любил.

— Ну, конвой, докладывай, как проходит санобработка? Почему задержка? — спросил он, оглядывая женщин.

— Заключенная… вот эта… товарищ замначлаг, — доложил мальчишка-ленинградец. — Заключенная не хочет… чтобы ей брили… это самое… отказывается.

— Заключенная не хочет? Заключенная отказывается? — произнес он так, что все в бараке похолодели.

— Товарищ… простите, я не знаю вашего имени… — начала Анастасия. — Я много лет преподавала студентам, в том числе и марксистско-ленинскую философию… В таком обращении с заключенными… нет никакой необходимости… Мы люди, женщины, наконец… наше достоинство, революция освободила…

— Новобранец? — обратился Николай Иванович Клыков к ленинградцу, не сводя оценивающих глаз с этапа. Взгляд задержался только на гладкой Кошке, да еще на рыжей, ослепительно белокожей испуганной зечке, лежавшей с разведенными ногами на верстаке.

— Так точно. Ново-Петергофское военно-политическое училище пограничных и внутренних войск НКВД, — отчеканил тот.

— Так вот. То была теория, новобранец. А здесь будет практика. Понял?

— Так точ…

Клык подошел к Анастасии Борисовне — она изо всех сил старалась не втягивать голову в плечи — и с размахом, с удалью ударил отлично начищенным сапогом в ее мягкий отвислый живот.

Все смотрели. Андреева-Свирская беззвучно глотала воздух, корчась на заплеванном деревянном полу, и всем было видно ее серое, давно увядшее женское нутро в редкой поросли седых волос и большие синие геморройные шишки меж смятых тряпочек ягодиц.

Новобранцы стояли, не дыша, с широко раскрытыми глазами.

Клык вдруг улыбнулся.

— Кто-нибудь еще хочет от чего-нибудь отказаться? — спросил он и сделал жест конвойным: — На верстак ее, обработать. Этап, слушай меня. После обработки — баня, получение обмундирования и номеров. А время помывки эта тварь сократила вам… — Он посмотрел на часы: — …на двадцать пять минут.

— Вот сука! — крикнула Кошка.

Этап молчал.

Конвоиры подошли к Анастасии, чтобы поднять ее на верстак. Она перестала корчиться и затихла.

— Товарищ замначлаг, она… не дышит вроде.

— Не дышит — так закопать. И этому учить, что ли, надо? — раздраженно сказал замначлаг и вышел. Этап прибыл дохлый. Не на ком глаз остановить.

Двое конвоиров тащили продолговатый дерюжный тюк, из которого, как из савана, высовывались бледные ступни с сильно отросшими ногтями.

— Бэри за ноги. Тащи, я гаварю! Ну!

— Не нукай, не запряг. Ты знаешь, что с нами Клык сделает за невыполнение приказа? Да еще этап без конвоя оставили, за это же вышка, Горец. Если встретим кого, говори, жмурик, зарывать несем.

— Никто нэ замэтит. Куда они денутся? Моются. Я их в бане запер. Не сбегут.

— А вдруг? Неповиновение приказу и самовольное оставление боевого поста — это ж вышка. Охота тебе головой рисковать?

— Ты дурак, да? Гаворю тебе: сердце бьотся! К врачу надо.

— Да не бьется-то оно… Показалось нам. Черт, кожа да кости, а тяжелая… Мы ж устав злостно нарушаем. Передохнуть-то дай. И огоньку.

«Тюк» опустили на траву.

Конвоир, которого румяный новобранец назвал Горцем, остановился и дал закурить.

Сколько ни вытаптывали тропинки в лагере тысячи ног, они все равно зарастали травой. Даже лагерный плац недолго оставался белой лысиной. Степь наступала на лагерь травяными своими ордами, напоминала, что она тут хозяйка, а не эти незваные люди, упаковавшие себя в длинные коробки из саманного кирпича.

— Старого чэловека — сапо́гом — нэт такого устава! Не мужчина он. — Кавказец выругался на своем языке. — У тебя мать была? Ты маленький был? Или канвоиром радился? Как мне потом матери в глаза смотрэть, а? Я со старым жэнщинам не воюю.

— Пережитки дикого феодализма. Ну и темный же ты, — откровенно изумился ленинградец. — Какие «старые женщины»? Нет их тут. Это оборотни, они контрреволюцию в стране готовят, Троцкого своего ждут, реставрацию капитализма, свержение советской власти, как в Испании. Товарищу Кирову убийц подослали. «Старые женщины!» Грубейший политический просчет. Только дай слабину — эти «одуванчики», которых ты жалеешь, призовут своих хозяев — иностранную интервенцию — и всех нас сделают рабами мирового капитализма. Нас поставили защищать свободу трудящихся. Задушить эту гидру. Понимаешь ты или нет? — Его возбуждали собственные слова, глаза загорелись, но погасли, встретив темный взгляд кавказца. — Нет, ни черта ты, видно, не понимаешь. Понабрали вас из аулов…

— Затыкнись! Паднимай и пашли. А то увидят.

— Давай отволочем ее в сарай жмуриков, как положено, и все дела. Да и кончилась она уже, поди. Только зря время тратим. Ч-черт, кости одни, а тяжелая. Сам не знаю, зачем я тебя, дурака, слушаю.

Они половчее перекинули ружья, подняли дерюжный тюк — Анастасию Борисовну Андрееву-Свирскую — и, дымя папиросами, быстрым ходом, понесли свою ношу по тропинке, что вела к больничному бараку.

В питомнике разрывались лаем овчарки, выкатывая белки испуганных глаз: степные волки, как всегда под вечер, молчаливо окружали огромный лагерь.

Глава 36

«Сказки Венского леса»

Будило всегда одно и то же — гул подвешенной рельсы. В нее лупили ломом и орали ужасное и тяжеловесное, как удар по голове, слово: «Па-дъем! Па-дъем! Па-дъем!»

В очереди за кипятком Ханну кто-то толкнул. Она выронила только что наполненную кружку подслащенной горячей жидкости —