Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

За ней поднялась и Ханна.

Аглая загасила о край стола папиросу:

— Прошу вас, сядьте. Сейчас выходить за дверь, когда там эта свора — безумие.

Как раз в это время на улице стало потише. Может, собак уже загнали в вольер?

— Здесь все безумие. Простите меня, Аглая Олеговна, — сказала Анастасия. — Не до званого ужина. — Она сдернула с гвоздя ватник и шапку.

Ханна отодвинула щеколду. Откуда-то снизу раздался звериный рык, и в узкую щель протиснулся блестящий нос и оскаленные черные десна с молодыми белыми клыками.

Аглая подскочила к двери, задев полку, — звякнули склянки. Они закричали и, прижимая дверь, стали лупить чем попало. Морда, заскулив, исчезла.

Промелькнул рукав Аглаи. Резко стукнула щеколда. Вовремя!

Мгновение они стояли, все еще тяжело дыша.

— «Три поросенка», — сказала Анастасия.

И, посмотрев друг на друга, все трое расхохотались. Хохотали долго. Ханна от смеха опустилась на пол, и смех сменился всхлипами. Веселье оборвалось.

— Ну, будет, будет, Ханна.

Аглая разлила водку.

— Прошу вас, выпейте. И ешьте, пожалуйста, что же вы!

Ханна поднялась, села за стол и машинально, уставившись в одну точку, стала очищать яйца, складывая скорлупу в пустую миску — кальций для детей.

— Детприемник номер пять. После того, что случилось с Максимом… — произнесла, наконец, Анастасия.

Аглая не выдержала:

— Да замолчите же вы наконец, Анастасия Борисовна! Вы понимаете, что я такая же зечка, как и вы, и не принимаю никаких решений. Никаких. И потом, там сейчас полностью — вы слышите? полностью! — сменилось руководство!

— Вот как. Карцер, надо полагать, тоже побелили, пол отмыли, крысиные норы залатали, так что все в образцовом порядке.

— А вы жестокая. После всего, что я для вас… — сказала Аглая из дымного облака. — Я ведь только по старой дружбе вас предварила по поводу изъятия детей. И уже жалею. У нас режим и так гораздо мягче, чем в других лагерях, поверьте, мне есть, с чем сравнивать. Я бывала на тридцать первой точке.

— Простите, Аглая. Я вымещаю на вас отчаяние. Вы этого не заслужили. Но скажите, скажите вы мне, зачем нашей стране надобно такое количество внутренне искалеченных детей, а? Почему никто об этом не задумывается? Ведь наш лагерь далеко не единственный и не самый большой, вы сами говорили.

Анастасия перехватила тревожный взгляд Аглаи на Ханну.

— Можете не опасаться. Ханне Александровне я доверяю как себе. Она порядочный человек в старорежимном, аполитичном значении этого слова. Так ответьте, Аглая Олеговна, мне это очень важно, и раз уж мы здесь осаждены хищниками, у нас есть время это выяснить. Забудем Достоевского с его отжившей «слезинкой ребенка». Об этом поздно и глупо, когда мы сидим здесь, в нескольких сотнях метров от Мамкина кладбища, наверняка одного из многих. Дети, которые там лежат, могли бы жить, родись они в другом месте. Вот о чем все мы молчим и принимаем как данность! За что в нашей стране практикуются бессудные казни детей, потому что никак иначе это не назовешь. И как наша страна собирается въехать на этих железных бочках детского морга, которого могло не быть, которого не должно быть, во всеобщий рай? Ответьте мне. Я не могу понять, старая я дура! — Анастасия в ярости постучала себя костяшками по лбу.

— Вы говорите вещи, за которые все мы, все трое, сейчас заслуживаем расстрела на месте, — бесстрастно сказала Аглая, разрезая яйца на половинки ампутационным ножом и посыпая их крупной серой солью. — Детская смертность была гораздо выше в царской России, я знаю, мой отец был земским врачом.

— А как это оправдывает то, что совершается здесь сегодня, сейчас? Наши сегодняшние поминки?

— Вы упрощаете очень сложное, Анастасия Борисовна. То, что происходит здесь, это чрезвычайное, аномальное. Я работала в детских учреждениях. Там дети живут сравнительно хорошо. Страна… большинство и не подозревает, что происходит подобное. Да если бы и узнали, не поверили.

Они говорили и говорили…

Ханна закрыла глаза. В мозгу все сильнее, все отчетливее и быстрее возникло вращение: Double, double, toil and trouble; Fire burn and caldron bubble.

— Я знаю зачем, — вдруг сказала Ханна громко, как говорят пьяные. Обе посмотрели на нее.

— Я знаю, зачем нужны такие дети. Моя подруга Камилла, помните, что утонула, говорила, что русская революция сделает «новых людей». Лагерь — это как оранжерея. Выводят новый сорт. Я работала в Ботаническом саду, с Крисом. В лагере — это «рассада», потом ее повезут в «питомник», в детдом «номер пять». Растить дальше. Вот.

— А ведь вы правы… Вот оно, «новый человек». — Голос Анастасии дрожал от гнева, она сейчас являла контраст полностью взявшей себя в руки Аглае. — Это уже бывало. Правда, на Востоке. Янычары. Манкурты. Знаете, мне все чаще вспоминается Гюго. Помните, банды компрачикосов похищали нормальных, здоровых младенцев и придавали им уродливые формы с помощью сосудов. Они засовывали младенцев в сосуды, горшки, которые не снимали годами, бинтовали ноги, руки, лица, чтобы со временем получились «новые люди» нужной им уродливости. Целая технология. Потом этих детей показывали в кунсткамерах, цирках и зверинцах. Только уродства наших детей — внутри. Здесь. И здесь. — Она постучала по голове и по груди. — «Новые люди». Я уже никогда отсюда не выйду, но вы-то… Вы молоды. У вас-то, может, еще получится. Вам жить среди компрачикосовых «новых людей». Вы так спокойны, Аглая. Вам не страшно?

Ханна дотянулась до бутылки, налила, звякнув стеклом, встала.

— Я хочу выпить. За мою дочку. За мою дочку Алису. У нее была шапочка, мягкая, из пуха, квартирная хозяйка связала, Александра, а ее тоже взяли. И сумочка с поломанным замком зеленая у Алисы, моя старая. Она ее несла, как взрослая. Они в субботу ушли с Крисом в булочную. И все. Все пропало. Я ждала их. Потом бегала по снегу, бегала. А потом Криса убила. Подписала, что он шпион. В темноте. В говне. А сейчас живу хорошо. Вот даже ем и пью водку. Яйца. Хлеб. Пайка докторская. Я дрянь.

Ханна сделала огромный глоток, скривилась, схватила протянутый ей Аглаей хлеб и села.

— Аглая, пожалуйста. Всё-всё, самое неважное, маленькое, расскажите. Пожалуйста… Всё-всё…

И Аглая опять повторяла все то же:

— Я мало с ней общалась. Послушная, тихая. Уже очень хорошо говорила по-русски, очень хорошо. Уже зная, что меня обязательно со дня на день арестуют, я вынула из личных дел несколько фотографий и раздала их детям. Не спрашивайте, что мною руководило. Я думала, что хотя бы что-то, хотя бы так… Таня… то есть Алиса… взяла фотографию и убежала. На фотографии была семья в лодке, Кембридж. У отца в