Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Анастасия отрешенно вязала букетик и наслаждалась теплом.

— Теперь домой пойду, — сказал Манар, окончив петь. — Обед. Айша ругаться будет.

И Манар ушел, а они вернулись в больничный барак.

После отбоя Аглая позвала Ханну и Анастасию в свое обиталище — «аптеку».

Наслаждаясь бесконвойностью (привилегия работниц деткомбината и медиков), они не спеша шли по дорожке между бараками — высокая Анастасия и маленькая, как подросток, Ханна, в шапке с отвязанными ушами, слегка припадающая на ногу после ампутации пальцев. На вышках беззлобным матом перекликались часовые, смеялись человеческим смехом. Шарили по тьме фонари дозорных.

Земля, освободившаяся от снега, темно и мягко пружинила под ногами.

— Ну вот, и еще одну зиму пережили, — произнесла Анастасия вслух то, о чем думала Ханна. — И добавила, белея в темноте нашитым на ушанку номером: — Только подумать, Ханна Александровна. В гости идем! Приглашены. В гости. На званый ужин.

— Давайте быстрее, Анастасия Борисовна. Надо успеть до собачьего часа.

После отбоя в лагере открывали клетки и выпускали побегать между бараков стремительных черномордых зверей, уже познавших вкус зековского мясца.

— Господи, конечно же, я ведь и позабыла, — спохватилась Анастасия, и грязь ритмичнее зачавкала под ее ногами, похожими на страусиные — если бы страусы носили штопаные-перештопаные чулки и лагерные чуни.

«Аптека» — с запасами спирта и морфия, что белела недалеко от больничного барака, после «оружейки» была самым укрепленным в лагере помещением. Дверь и потолок обиты железом: уголовницы уже делали попытку проникнуть через крышу; над крашенной в танковый цвет дверью горела лампочка. Здесь с самого своего прибытия в женлаг обитала Аглая, готовая защищать свои медицинские сокровища до последней капли крови, поэтому даже часового здесь давно уже не оставляли.

В «аптеке» Анастасию и Ханну встретили тепло и электрический свет.

Маленький, необструганный стол со всех сторон обступили полки со склянками и бинтами. Над ним мертвым змеем со стеклянным яблоком в пасти низко повис электрошнур. Лампочка освещала великолепную буханку хлеба с темной корочкой и чудесные в своем забытом совершенстве яйца, сваренные вкрутую прямо на буржуйке в железной миске. Эта роскошь была благодарным подношением птичницы-вольняшки с лагерной птицефермы: Аглая вылечила от дифтерии ее трехлетнюю дочку Лилечку.

На буржуйке нагревался запотевший чайник. Топчан у стола служил лавкой.

Еще Аглая поставила на стол разведенный спирт, три граненых стакана и выложила пачку папирос.

— Пиршество, достойное кисти малых голландцев! — счастливо засмеялась Анастасия, вешая на гвоздь свои шапку и ватник «6420».

Анастасия не курила, но по лагерной привычке папиросу, поблагодарив, взяла и бережно спрятала в карман тюремного платья — пригодится.

Ампутационным скальпелем Аглая отрезала от буханки три идеально равных куска. Рука опытного хирурга.

Анастасия поднялась со стаканом в одной руке и хлебом в другой. Выпили стоя.

— Могильщиков после библейского избиения младенцев никогда не вспоминают и не изображают. Но ведь они наверняка были, — сказала Анастасия, тяжело опускаясь на топчан, застеленный солдатским одеялом.

Аглая глубоко затянулась, словно дымом хотела вытеснить что-то из себя. Папиросу держала по-мужски — между большим и указательным пальцами.

Ханна посмотрела Аглаю, подумав, что явно неспроста она, нелюдимая, для которой не существовало ничего, кроме работы, вдруг впервые пригласила их в свою «аптеку», «в гости». Собаки уже носились между бараками и затеяли оглушительную грызню, совсем рядом.

— Сегодня их что-то особенно много, — сказала Анастасия прислушиваясь. — А ведь взяли наверняка милейших увальней-щенков, у овчарок ведь особенно прелестные щенки, и превратили вот в такие исчадия.

Опустошив стакан, Аглая тотчас плеснула себе еще водки и решительно, залпом, выпила, не поморщившись.

Ханна очень давно не пила, и все перед глазами закружилось.

Тогда Аглая, опять глубоко затянувшись, проговорила:

— Анастасия Борисовна, Ханна, не буду ходить вокруг да около. Меня вызывал Гаринов. Он вернулся из управления, и новости плохие. Не знаю точно когда, может быть, через месяц, а может быть, и завтра, но вышло постановление — бесповоротное и окончательное — всех детей старше трех лет передать в детприемник Наркомпроса номер пять в Карлагове. Нам остается только приготовить детей к отправке. Приготовить во всех смыслах.

Молчание было таким, словно все они одновременно разучились говорить, переваривая сообщение. За стенами — собачья грызня и скулеж. На буржуйке закипел, забулькал чайник, на который никто не обратил внимания.

У Ханны выпитая водка вдруг завертела в голове неожиданное, невесть почему и откуда прилетевшее: Double, double, toil and trouble; Fire burn and caldron bubble[107]. Это повторялось и повторялось в ее голове, и она пыталась вспомнить, откуда.

— Детприемник номер пять… в Карлагове… — выговорила наконец Анастасия с усилием.

— Анастасия Борисовна, я понимаю, сколько вами сделано, понимаю вашу привязанность к детям, но вы не представляете, как трудно было упросить оставить даже тех, кто на грудном вскармливании. Более того, с первого июня введено правило переводить в детприемник всех детей, кому исполнился год и старше, независимо от лактации матерей. Там будут созданы условия… условия для…

Аглая еще что-то говорила, но Анастасия, видимо, не слышала.

Она сидела не шевелясь, вперив взгляд в полку с бинтами и резиновыми клизмами.

— Вывоз детей решено осуществить в ночное время. Во избежание эксцессов. Матерям не сообщается. Во избежание эксцессов… — повторила Аглая.

Ханна избегала «мамкин час» в деткомбинате изо всех сил — тягостное зрелище. После работы заключенных матерей отпускали провести с детьми ровно час. Раньше на эти свидания было отведено полчаса — даже для кормящих, но Аглая добилась от Гаринова шестидесяти минут, и это соблюдалось.

Обритые существа, зевая цинготными ртами, снимали ватники и шапки с нашитыми номерами, у некоторых еще оставалась потерявшая всякий вид одежда «с воли». Дети подбегали и вцеплялись в них. Матери сажали детей на колени, крепко прижимали их к себе и на какое-то время замирали.

Потом о чем-то говорили с детьми. Медленно, явно борясь со сном в теплом бараке деткомбината: на ногах ведь с пяти утра, когда ломом оглушительно лупили по рельсе: «Подъем!» Ханна хорошо понимала, почему они так крепко прижимают детей. Не обнимают они их вовсе, а припадают — как к маленькому теплому живительному напоминанию, почему они живы.

Час заканчивался, из сеней входил конвой, и матерей уводили. Дети не плакали. Молча держались за них, отупелых от усталости, до момента, когда входил конвой. Тогда, понимая, что «не положено», разжимали руки. Тюремные свидания с той лишь разницей, что заключенными были и те и другие.

Теперь матери придут, а детей нет.

Как не стало Алисы в красном пальтишке, поднявшейся по заснеженным ступенькам кухни.

Словно и не было никогда.

Анастасия вдруг поднялась с окаменелым лицом, забыв о собачьем часе.

— Спасибо за