В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

– А сколько дашь!

– А согласен! – Нерон хлопнет Адама по единственной ладони и, не оборачиваясь, прикажет свите: – Заверните.

После чего распахнет дверь кабинета и вежливо поприветствует плотника:

– Лишь бы не было войны! Кто тут у тебя? – Нерон увидит Альфа Омегу. – А, никого. Вот и хорошо. Отрежь Адаму оставшуюся руку. А то как-то неаккуратно. Он согласен.

– Куда прешь без талончика? – взъярится плотник. – Одному пришей, другому отрежь. Портниха я вам, что ли? Как он будет тебе аплодировать без руки, бестолочь? Так хоть по башке своей пустой может бить, как по барабану, а без руки что?

Нерон вспыхнет от оскорбления, но рассудит, что плотник, конечно, прав: без руки аплодировать весьма затруднительно, тогда как жизнь без аплодисментов не имеет смысла, а умереть нельзя, и, значит, без плотника в последние времена как без рук, – и он согласится оставить Адаму последнюю руку.

Но тут произойдет непредвиденное. Поднеся ближе к глазам огромный лорнет-изумруд, Нерон разглядит человекоподобное с глазами цвета черной и белой черешни, расположившееся на рыжем кожзаме. И тут же потеряет интерес к Адаму – так же быстро, как приобрел. Не глядя на него, император бросит презрительно:

– Ты свободен, раб!

Адам с недоумением и даже несколько оскорбленно уставится на Нерона. Заскулит колокольчик.

– Ползи, говорю, пока я не передумал, – скажет Нерон. – Тут у нас кое-что поинтереснее.

Нерон в упор уставится на черешневое человекоподобное, потрясенный тем, насколько оно напоминает его Сабину Поппею, причем не просто его Сабину Поппею, а Сабину Поппею в тот день, когда он заметил, как она исхудала от тошноты, сопровождающей первые месяцы беременности, и как очертились ее ключицы над белой столой, под множественными складками которой угадывались острые коленки, точно как у этой, черешневой, – и Нерон споткнется о свои воспоминания.

В тот день Сабина, возлежа у фонтана на мраморном ложе террасы, читала Апиция, гурмана времен Тиберия – славного императора, при котором распяли главаря новой иудейской секты.

– Чем это у нас смердит? – спросил ее Нерон, пристраиваясь на соседнем ложе.

– Дегтем. Ты же сам приказал притащить в сады всех пойманных за неделю сектантов и окунуть их в бочки с дегтем, но не топить. Опять затеял вечером представление? Имей в виду, у меня болит голова.

– У тебя всегда болит голова. Впрочем, сегодня я сам настроен на тихий романтический вечер. Мы будем просто гулять по аллеям.

– Вечером гулять темно. Будет обидно, если я споткнусь и потеряю ребенка, после того как мы потеряли Клавдию.

– О, нам будет светло! Так будет светло, светлее никогда не бывало! – воскликнул Нерон.

Он посмотрел на вздрогнувшие худые коленки Сабины и вспомнил, как полгода назад она рожала Клавдию. Вопреки традициям Нерон остался смотреть на роды, и видел, как огромная малиновая голова разорвала лоно Сабины, и никогда он не желал ее так, как в тот миг, но тогда стушевался, а в этот раз твердо решил овладеть женой, как только новое красноголовое существо покинет ее тело, на глазах у повитух и рабынь.

– Вот Апиций пишет: «Следи за тем, чтобы в вино попали только самые лучшие, свежие лепестки». А кто должен следить, если они за ребенком не уследили? Это не рабыни, а кожаные мешки, набитые экскрементами, – пожаловалась Сабина, листая поваренную книгу.

– Прикажи забить их всех розгами до смерти.

– Да я-то уже приказала. Но другие ведь будут не лучше.

Откуда-то из-за аллеи стриженых миртов вылетела ватага волхвов, халдеев и магов, размахивая блюдом с выгравированными на нем знаками зодиака. Не видя Нерона, они бросились в ноги Сабине.

– Прекрасная Сабина Поппея, посмотри в книге Апиция, что подходит для питания дев? Ты же дева по зодиаку! Мы все переругались! – загалдели предсказатели и иноверцы, которыми в последнее время окружила себя Сабина.

– Все никак не решишь, во что верить? – усмехнулся Нерон, и ватага, присмирев в мистическом ужасе, попятилась обратно к аллее. – Чем тебя не устраивают наши римские боги?

– Они слишком похожи на нас с тобой, – ответила Сабина.

Нерон пропустил колкость Сабины мимо ушей, поскольку все еще по уши был влюблен в нее – красотой первую после Венеры (а может, и до).

– Я начинаю думать, зря мы убили Октавию, – не успокаивалась Сабина. – Что-то она узнала перед смертью. Что-то ей открыли в этой новой иудейской секте, которой она увлеклась… Надо было хотя бы порасспросить ее перед тем, как вскрывать ей вены на руках и ногах.

– Ты же сама просила убить ее поскорее.

– Ну, это была понятная ревность новой жены к старой. Но теперь меня что-то грызет внутри.

– Тебя не может ничего грызть внутри, потому что у тебя внутри ничего нет.

Сабина промолчала. Нерон заметил, как широка стала ей белая стола, расшитая сценами из жизни Венеры, с пущенной понизу пурпурной лентой, украшенной жемчугом.

– Эти беременности тебе не к лицу, – сказал Нерон. – Ты худеешь, как мальчик, и волосы твои уже не так сияют на солнце. Ты стала похожа на моего вольноотпущенника Спора, хоть ему и пятнадцать, а тебе тридцать пять. Прямо одно лицо. И почему ты все время в белом? Почему не в пурпурном, не в красном?

– Учитель твой – Сенека – говорит, что жена императора не может одеваться, как продажная девка.

Нерон только тихо выругался в ответ, из последних сил стараясь не испортить яростной вспышкой (они участились в последнее время) предстоящий им романтический вечер, над организацией которого он работал с такой тщательностью и фантазией.

Вскоре солнце окрасило небо над Тибром в багрянец и пурпур, в те цвета, которые Сенека, видите ли, запрещает носить – и кому! – императрице Сабине, прекраснейшей из когда-либо сотворенных какими-либо богами, чья поступь по мрамору дворца Нерона все еще останавливает его диафрагму, ведь у него, в отличие от Сабины, кое-что есть внутри – как минимум, эта самая диафрагма.

Закатное солнце, покачиваясь, торчало из Тибра, как малиновая голова из тела Сабины, когда она вытуживала из себя их дочь, не прожившую и полгода. Взяв жену под руку, Нерон повел ее по темным аллеям. В закатных лучах они прошли мимо стриженых миртов и земляничных деревьев, обогнули строй кипарисов, похожих на верное войско Нерона, умирающее сейчас где-нибудь в Галлии во славу своего императора. Сабина одышливо спотыкалась, портила сценографию вечера. Нерон тихо злился.

Вдоль всей дороги были расставлены столики, а на них блюда из любимой Нероном свинины: вымя под соусом из печени красноперки, целый жареный боров с корзиночками сирийских фиников в зубах, обложенный дроздами, фаршированными изюмом, и матки неопоросившихся свиней, ведь именно их