О пионеры! - Уилла Сиберт Кэсер

Как-то июньским утром у ворот норвежского кладбища одинокий юноша, одетый во фланелевый картуз, парусиновые брюки и белую фланелевую рубашку с закатанными по локоть рукавами, точил косу, невольно двигаясь в такт мелодии, которую насвистывал. Добившись желанной остроты лезвия, он убрал точильный камень в карман брюк и принялся косить траву, все еще насвистывая, но тише, должно быть, из неосознанного уважения к покойникам, хотя они вряд ли занимали его мысли – взором и душой он, как гладиатор Байрона[6], витал где-то далеко.

Юноша был замечательно красив: высокий, стройный, как молодая сосна, с выразительными серыми глазами и высоким серьезным лбом. Между передними зубами имелась заметная щель, благодаря которой он и достиг высокого мастерства в свисте, чем прославился в колледже (а в университетской команде продолжил музыкальную карьеру игрой на корнете).

Когда приходилось наклоняться, чтобы аккуратно скосить вокруг надгробия, юноша переставал насвистывать арию из «Фауста», а справившись с трудностью, тут же возобновлял свои трели. Об усталых пионерах, над чьим пристанищем блистала его коса, он и не думал. Былая дикость этого края, борьба, в которой его сестра одержала победу, когда столь многие надорвались и умерли от горя, – все это почти стерлось из памяти, как и многие полузабытые воспоминания детства, затерявшиеся в пестром, ослепительно-ярком узоре настоящего, где он – двадцатиоднолетний капитан легкоатлетической команды и рекордсмен по прыжкам в высоту среди всех штатов. Однако порой юноша застывал в задумчивости с видом столь хмурым, что делалось ясно: даже у двадцатиоднолетних бывают заботы.

Косьба продолжалась уже почти час, когда на дороге послышался стук колес легкой повозки. Полагая, что это сестра возвращается с одной из своих ферм, юноша продолжал работать. Но повозка остановилась у ворот, и возница окликнула его веселым контральто:

– Почти закончил, Эмиль?

Юноша бросил косу и поспешил к воротам, утирая платком лицо и шею. В повозке сидела молодая женщина в перчатках для верховой езды и широкополой шляпе, украшенной маками. Да и вся она походила на маков цвет – круглолицая, загорелая, румяная, с алыми губами. В мерцающих желто-карих глазах плескалось веселье. Ветер трепал поля шляпы и играл выбившимся локоном каштановых волос.

– И давно ты здесь? Для атлета не слишком-то далеко продвинулся, – покачала головой женщина. – Вот я успела уже побывать в городе и вернуться. Напрасно сестра не будит тебя спозаранку. Я все знаю! Жена Лу рассказывала, как Александра тебя балует. А я-то думала тебя подвезти. – Она взялась за поводья.

– Я вот-вот закончу, пожалуйста, подожди минутку, Мари! – взмолился Эмиль. – Александра послала меня косить только наш участок, а я, видишь, скосил еще с полдюжины других. Осталось закончить у Курднасов. Между прочим, они были чехами – почему же не на католическом кладбище?

– Вольнодумцы, – коротко ответила Мари.

– Многие чехи в университете – тоже. И зачем вы сожгли Яна Гуса? Столько шума подняли – до сих пор твердят об этом на уроках истории, – посетовал Эмиль, берясь за косу.

– И сожгли бы снова! – с жаром заявила молодая женщина. – Разве вас не учат на уроках истории, что, если бы не чехи, быть бы вам всем турецкими язычниками?

Эмиль принялся косить, бросив через плечо:

– Да уж, вы, чехи, храбрый народец!

Мари Шабата устроилась поудобнее и стала наблюдать за ритмичными движениями его длинных рук, покачивая туфелькой в такт какой-то неслышной мелодии. Текли минуты. Эмиль энергично махал косой, Мари грелась на солнышке и смотрела, как падает высокая трава. Во всей ее позе сквозила легкость, свойственная от природы счастливым и гибким людям, которые умеют с комфортом устроиться почти во всяком месте и быстро приспосабливаются к любым обстоятельствам.

Закончив, Эмиль закрыл ворота и запрыгнул в повозку, свесив косу за борт.

– Все, – выдохнул он. – Подровнял немного и у старика Ли. А жене Лу попридержать бы язык – ее муж и вовсе здесь не косит.

– Ах, ты ведь знаешь Энни! – пожала плечами Мари, цокнула лошади и внимательно посмотрела на обнаженные руки спутника. – До чего ты загорел с тех пор, как вернулся! Вот бы у меня был атлет, чтобы косить в саду! Когда собираю вишни, вечно промокаю до колена.

– Он к твоим услугам, когда захочешь, но желательно после дождя, – сказал Эмиль и, прищурившись, всмотрелся в горизонт, словно ожидая увидеть тучи.

– Правда? Вот хороший мальчик! – воскликнула Мари и одарила его веселой улыбкой, которую он скорее почувствовал, чем увидел, поскольку намеренно отвел глаза. – Я была у Анжелики, разглядывала ее свадебный наряд. Скорей бы воскресенье! Амадей будет великолепным женихом. Его сопровождаешь только ты? Тогда это будет очень красивая свадьба. – И она состроила смешную гримаску. Эмиль покраснел. Подстегнув лошадь, Мари продолжила: – Фрэнк сердит на меня за то, что я одолжила его седло Яну Смирке; боюсь, что он откажется вечером ехать со мной на танцы. Разве только соблазнить его ужином – у Анжелики вовсю пекут, да и двадцать кузин Амадея тоже. Пиво будет литься рекой. Только бы заманить Фрэнка на ужин, а там я сумею остаться на танцы! Кстати, Эмиль, не танцуй со мной больше одного или двух раз. Ты обязан потанцевать со всеми французскими девушками, иначе они обидятся. И так думают, что ты загордился с тех пор, как уехал учиться.

Эмиль фыркнул:

– Откуда ты знаешь, что они думают?

– Ты ведь почти не танцевал с другими на вечеринке у Рауля Марселя. По тому, как на нас с тобой смотрели, все было очевидно.

– Ладно, – сухо ответил Эмиль, не отрывая взгляда от сияющего лезвия косы.

Они ехали на запад в направлении Норвежской протоки, к большому белому дому на холме, в нескольких милях от кладбища. Дом окружало столько построек и сараев, что все вместе напоминало крохотную деревушку. Вокруг простирались плодородные поля. Вся ферма излучала аккуратность, ухоженность и индивидуальность. По обе стороны дороги, ведущей к подножию холма, на милю тянулись высокие живые изгороди из тутовых деревьев – искрящиеся зеленые границы желтых полей. К югу от холма, в тенистой низине притаился фруктовый сад в окружении шелковичных деревьев, поросший высокой травой. Всякий здесь с готовностью ответил бы любопытствующим, что это одна из самых богатых ферм высокогорья, а заправляет ею женщина – Александра Бергсон.

Большой дом на холме изнутри озадачивал разрозненной, будто незавершенной обстановкой: одна комната оклеена обоями, заставлена мебелью, застлана коврами, а другая – полупустая. Уютнее всего было на кухне, где три молоденькие шведки,