Свента - Максим Александрович Осипов

январь 2017 г.

Люксембург

Повесть

Не люблю похорон (кто ж их любит?), но – школьный товарищ зовет – надо идти. Мы привыкли к покойникам, особенно из начальства (хоть бы оно перемерло совсем!): нас, студентов мединститута, сгоняли в начале восьмидесятых изображать всенародную скорбь – то по Косыгину с Сусловым, то по маршалу Гречко, – забыл уже хронологию, путаю чуваков. Но тогда это даже, по правде сказать, забавляло: прочие граждане в холод и зной машут флажками по сторонам Ленинского проспекта – Густав Гусак к нам прилетел, то-то счастье, а мы в Колонном зале Дома Союзов постоим пятнадцать минут под Шопена или, не знаю, Чайковского, с постными лицами – и свободны, лишь бы не выкинуть какого-нибудь непотребства, не оскоромиться, не заржать. Покойники шли косяком, иногда по нескольку за семестр, так что завелся у нас обычай: по дороге в Колонный зал заворачивать то в шашлычку на Герцена возле консерватории (и сейчас люблю в ней бывать), то в стекляшку против Кремля (теперь там этот уродский памятник), то – не помню куда. На прощание с товарищем Пельше нашу компанию не допустили совсем: дали мы волю эмоциям, помянули как следует, – ничего, похоронили без нас. Впрочем, речь не о Пельше и не о глупой нашей советской юности с ее однообразными развлечениями, речь – о Саше Леванте, старом моем товарище. Знакомы мы с ним со школы, с двенадцати лет, его и моих, и хотя подолгу не видимся, меня он считает другом, иначе б на похороны Марии Ильиничны, своей матери, не позвал.

Смерть ее меня поразила лишь в том отношении, что я не знал, что она была до сих пор жива. Качество прожитой жизни измеряется в первую очередь тем, сколько людей явилось проститься с тобой (добровольно, начальство не в счет), но матери Саши исполнился, шутка ли, сто один год, в таком возрасте не бывает уже ни живых сослуживцев, ни старых подруг. А бывает вот так: морг городской больницы, траурный зал, священник что-то бубнит – не особенно разберешь – и мы с Сашей, со свечками. Саша время от времени крестится (новое в нем), я смотрю главным образом в пол, воск разминаю пальцами. К чему расписывать? – все бывали на подобных похоронах: старушка мертвая, цветочки мертвые, все мертвое. Священник – вдвое моложе нас, но тоже полуживой, – вдруг разразился речью минут на десять. Послушаешь, так Мария Ильинична умерла оттого, что мы с Сашей редко в церковь ходили. Кто б спорил, да только какой с меня спрос? – я некрещеный, неверующий, работаю всю свою жизнь психиатром в Кащенко, всякого повидал и в бессмертие души не верю. Саша шепнул: “Нерастраченный дидактический потенциал”, – о попе. Ладно, проехали.

Потом мы ее загрузили в автобус, мужички помогли. – Не говорите нам “до свидания”. – Тоже мне, ангелы смерти. Успокойтесь, знаю я ваш этикет. Вот чего я не знал, что покойница была выкрестом. Спросил Сашу. – Нет, говорит, мама русская, урожденная Котова. По первому мужу, Сашиному биологическому отцу, – Гусева, и лишь по второму – Левант. Поди ж ты, я думал, что Саша наполовину еврей, очень уж Мария Ильинична была на еврейку похожа. Многие люди из культурного слоя приобретают семитскую внешность на старости лет, а Сашина мать со времен нашей юности была уже сильно немолодой. Взгляды у меня широкие, либеральные, но национальный вопрос я обойти стороной не могу. Так уж от детства пошло: когда будь ты хоть трижды гением, туда и сюда тебя не возьмут, когда в школьном журнале указывают национальность родителей и даже слово “еврей” вроде как неприличное, волей-неволей к подобным вещам пробуждается интерес.

Крематорий с его убогой роскошью описывать незачем – кто не видел, не потерял ничего: скоро по всей Москве наведут подобную красоту.

И вот мы мчимся в такси: избавились от покойницы и – быстрее, быстрей – на Пятницкую, в ресторан. Хочется себя ощутить живым – пить, есть, разговаривать, двигаться. Стараюсь скрыть свое оживление от Саши, но и он, по-моему, не собирается демонстративно скорбеть. Смотрю на него – Саша, что называется, в фокусе: хотя и полуседой, но красив. Я не мастер описывать внешности, цвета глаз не помню у собственных жен и детей, помню зато другое: Сашин почерк, к примеру, – писал он левой рукой (по тем временам – необычно, левшей заставляли правой писать), быстро-быстро, мелкими ровными буквами, почти что печатными, будто специально, чтоб было удобнее списывать, – он позволял. Пятерки по всем предметам – был бы он комсомольцем, получил бы медаль, способности к точным наукам – не гениальные, но очень и очень хорошие: надо идти на мехмат.

В школе нашей в те годы был развит своеобразный национальный спорт: сначала попробовать в МГУ или аналогичные учреждения вроде МИФИ или, не знаю, МФТИ – там экзамены раньше, в начале июля, а затем уж туда, где нашему брату не то чтобы рады, но, в общем, берут. “Вы, разумеется, не поступите, но кровь им попортить обязаны”, – любил повторять учитель спецматематики, его посадили потом за антисоветскую агитацию, дали максимум – семь плюс пять. Идти в те места, где тебя не хотят (на мехмате валили с особой жестокостью), считалось нормальным, мало кто себе позволял быть гордым в семидесятые. И вот сидит мальчик, кудрявый, умненький, напротив антисемиты-экзаменаторы, подбрасывают задачки одну за другой, со всесоюзных, международных олимпиад, мальчик решает их (задач хоть и много, но они повторяются, у нас всю школу ими обклеивали по весне: дети, смотрите, что предлагалось в прошлом году на устных экзаменах в университет), снаружи – родители, учителя, помогают подать апелляцию, кто-то – я, например – просто так приходил поглазеть, за ребят поболеть.

Мне-то с моими данными путь в математику был заказан – не из-за пятого пункта в паспорте, не только из-за него. “Не позорь нацию”, – никто мне так прямо не объявлял, но и без слов было ясно. Случались, однако, забавные происшествия: помню растерянного черноволосого паренька, старше нас с Сашей на класс – он по третьему разу просматривал список зачисленных и не находил в нем себя. В глазах у него и в голосе были слезы: я не еврей! – Что ж, старичок, сочувствуем, внешность обманчива, лес рубят – щепки летят. – Пойду к Льву Семеновичу! – скулил