Свента - Максим Александрович Осипов

на восток от Москвы, полтора или два часа электричкой, дальше автобусом. Назван, ясное дело, в честь пламенной революционерки Розалии Люксембург (кстати, польской еврейки). Не слыхал про него, но мало ли. Саша сказал, что там хорошо – ему хорошо, и он подумывает туда перебраться. Ох, опасаюсь я хождений в народ, еще и с такой фамилией, поаккуратнее там, но – желаю удачи, мы-то все больше поглядываем в противоположную сторону.

Стало быть, Люксембург. Она там хотела быть похороненной? – Нет, никаких пожеланий на этот счет мать не высказывала. Не говорила о смерти, не думала. И в загробную жизнь не то что не верила, а не особенно интересовалась ею. Там, в Люксембурге, похоронен Яков Григорьевич, а больше в семье их никто и не умирал.

Мы опять выпили: за память Якова Григорьевича, отчима, симпатичного человека, совершенно, видимо, не похожего на Сашину мать, затем помянули умерших учителей, выпили и за школу в целом, за то, что она не пыталась стать нам семьей – такое бывает со специальными школами, и не только со школами.

Зачастую людьми на поминках овладевает веселость, ни с того ни с сего. Официантка (с изумительной попой, к слову сказать) отчетливо произнесла в телефон: “И что она в нем нашла? Ни спорта, ни тела, ни воспитания”, и мы засмеялись, не слишком скрываясь. Она обратила на нас внимание:

– Как вам бефстроганов?

– Многовато соли, – ответил я ей, – а так ничего.

Пожала плечами:

– Я ела, мне норм. – Собрала пустые тарелки, ушла.

Мы опять засмеялись. Я помахал рукой, вернул ее, заказал коньяку.

Саше пришло сообщение, длинное, он углубился в него. Телефон лежал на столе, и я грешным делом прочел кусок фразы: “Только с уходом матери становишься поистине взрослым”. Саше, кажется, не пять уже лет, чтоб хотеть поскорее стать взрослым. Такое, конечно, могла написать только женщина. С другой стороны, сочувствие, пускай нездоровое, много лучше, чем здоровое его отсутствие. Между прочим, у Саши жена была, где она? – он молчит, и я постеснялся спрашивать.

Вышел на улицу покурить, поглядел, во что превратили Пятницкую: бордюрчики, плитка, здоровенные фонари – нездешняя красота, немосковская. Все равно я люблю Москву, у меня своего Люксембурга нет. Посмотрел сквозь стекло на Сашу: он отложил телефон и находился в задумчивости, естественной в такой день. Саша заметил меня, улыбнулся беспомощно. Я вернулся к нему.

– Помнишь, что такое “папирусный плод”? – спросил Саша вдруг.

Что-то из акушерства, забыл. Чего вы хотите от психиатра отечественного разлива? Я и экзамен по акушерству тетке родной сдавал.

– Папирусный, он же бумажный, пергаментный плод, встречается при однояйцевых двойнях, – быстро, как на уроке, проговорил Саша. – То, что случилось со мной при рождении, точнее – с братом моим.

Иными словами, в утробе Марии Ильиничны находилась двойня, и Саша брата своего раздавил, расплющил по стенке. Пока Саша рос и вес набирал, брат его истощился, погиб, превратился в кусочек пергамента, в мумию. Обо всем этом он сообщил как бы наспех, чтобы отделаться поскорей. Не будь оба мы, особенно я, в подпитии, Саша не стал бы рассказывать. Я испугался: такие признания могут любую дружбу похоронить.

А откуда об этом известно? – Матери – от акушерок, естественно, нянькам – от матери, зачем-то она рассказала им, Саше – от нянек, от материных приятельниц, сослуживиц, да ото всех вокруг. Подробностей он тогда, разумеется, знать не мог, никто вот так прямо ему ничего не рассказывал, но по намекам, многозначительным взглядам догадывался, что братоубийцы – не только Каин или там Святополк (добавлю: и равноапостольный князь Владимир – тот еще фрукт), но также и он, Сашенька. А когда уже мать начала говорить правду – лет десять назад, – ничего, кроме правды, только держись, тут-то Саша наслушался всякого, в том числе про папирусный плод.

Наверняка он себе много раз повторял, что вины его – злого умысла – в происшедшем нет, но никому, конечно же, не хотелось бы жить с подобным пятном в биографии, с родовым – буквально – проклятием. Ясно, зачем понадобилось крещение. Помогло? Был бы мой друг понаивнее, можно было б налить ему в уши какой-нибудь психологической лабуды в духе “ты сам себя должен простить”, а так – что я скажу? Хреново, не повезло. Прямо греческая трагедия. Саша махнул рукой: чего уж там. А по поводу правды – знаю я этот тип старух: они, может быть, из ума и не выжили, нет, но по возрасту вполне бы могли, и перед ними открывается перспектива – врать что взбредет в голову, и никто слова не скажет им поперек.

Мы еще поболтали о разном, случайном, выпили, но вскоре обоим нам стало понятно, что сил продолжать нет. Пока Саша расплачивался, я попросил перелить коньяк из графина в бутылку – с собой унести, не пропадать же добру, – и официантка, поглядев на меня выразительно, это проделала.

Вышли наружу, и я не удержался, спросил:

– А что с… – и запнулся, идиотизм: забыл, как звали жену его – мы и виделись с нею мельком и всего только несколько раз. Оля? Юля? Помню, была она очень смешлива, и когда смеялась, рот прикрывала рукой. Еще у нее сильно краснели щеки и лоб.

Саша ответил по-своему замечательно:

– Она развелась.

Надо думать, покойница допекла – я не стал выяснять подробностей, Саша и так рассказал мне больше, чем ему, вероятно, хотелось бы. На прощание обнял меня (между нами этого не водилось).

– Что ты, Саш, за такое не благодарят.

Он улыбнулся, пожал плечами:

– Почему, собственно?

И мы разъехались в разные стороны.

1.

Вначале пропала роза. Вернее, вначале он ее посадил, а еще раньше похоронил мать, сдал квартиру в Москве, перебрался в этот несчастный Люксембург, заказал для матери памятник и тогда уже посадил розу.

План переезда сложился в те несколько дней, что предшествовали похоронам: прежде он не позволял себе думать, как будет “потом”. Из книжки бесед на нравственные темы, которую ему пришлось однажды переводить, он узнал, что любить человека – то же, что сказать ему: ты никогда не умрешь, и запретил себе с той поры строить картину мира, где нет его матери. Люксембург же, точней – небольшой дом у края поселка (две комнаты, кухня, прихожая и захламленная мансарда – чердак с окном) достался ему по наследству – от Якова Григорьевича Леванта, отца, отчима – Саша всякий раз путался, не знал, как его называть, и в итоге привык обходиться без указания родства. Мать звала его Яшкой, не уважала