Свента - Максим Александрович Осипов

Вот для того, чтоб любить Якова Григорьевича, книжек читать не пришлось: он был человеком веселым, считал, что веселость – в некотором роде обязанность, просто не у всех получается. Яков Григорьевич повстречался с матерью, кажется, на концерте, а может быть, просто в трамвае или на улице, влюбился в нее и увел у Гусева – это было нетрудно, тот уже сильно остыл, – а почему согласилась она, непонятно, – Яков Григорьевич утверждал, что дело в фамилии: разве есть фамилия красивей, чем Левант? Прожили вместе несколько лет, в частых ссорах, а потом развелись, так же просто, как и сошлись, и Яков Григорьевич возвратился к себе в коммуналку. С пасынком виделся по воскресеньям, в кафе-мороженом “Космос” в начале улицы Горького. Яков Григорьевич любил музыку, особенно фортепианную, – не только, как все в его поколении, Шопена, но также Скрябина, Метнера, – любил и оперу, даже джаз, трубку курил, фотографировал, рисовал. К еврейству своему относился с иронией, как к забавному недостатку, который, однако, освобождает от ряда забот, в частности от карабканья по социальной лестнице. Он и к антисемитам относился с иронией: “Две вещи не перестают меня удивлять… ” – так он начал однажды, но Саша читал и про звездное небо, и про закон внутри нас, и поторопился закончить цитату. Яков Григорьевич рассмеялся: “Меня удивляют другие две вещи – почему они так любят водку и так не любят нас”. (Сам он пил водку лишь изредка, чаще ром.) В графе “профессия” Яков Григорьевич указывал “изобретатель”, но работа не слишком занимала его. Во время войны он все-таки что-то важное изобрел – настолько, что получил бронь, не попал на фронт, но главнейшее изобретение его как раз находилось тут, в Люксембурге, неподалеку.

В начале семидесятых Яков Григорьевич выхлопотал себе место на старом кладбище, уже тогда в Люксембурге их было два, и стал наезжать сюда – много чаще, чем можно было бы ждать от легкого, веселого человека, нестарого. Установил плиту из белого камня, местного известняка, нанес надпись – имя, фамилию, год своего рождения и легкомысленную эпитафию: “Все хорошо, что хорошо кончается”. Изобретение же состояло в следующем: внизу, у фундамента, была спрятана кнопка – нажмешь на нее и можно отодвинуть плиту, забраться в тайник. Защищенный от влаги и даже от сильного холода, тайник позволял хранить целую библиотеку: от произведений, которые по официальной классификации назывались ущербными (стихи Гумилева, “Прогулки с Пушкиным”, кустарные переводы Орвелла), до настоящей антисоветчины (“Архипелаг”, “Хроники”) – с седьмого класса кафе-мороженое уступило место поездкам на кладбище в Люксембург, ничего счастливее тех поездок в Сашиной юности не было.

Он сидит за столом, читает “Окаянные дни” Бунина, на столе – чай, ром, остатки еды – то немногое, что они могли приготовить, Яков Григорьевич (отец, конечно отец!) следит за меняющимися выражениями лица мальчика, или читает что-то свое – как уж он пополняет библиотеку, не надо спрашивать, или слушает “Голос Америки”, затем они уже в темноте снова идут на кладбище, возвращают книги на место, затем автобусом, электричкой едут в Москву. В электричке Яков Григорьевич громко поет, привлекая внимание публики, Саше делается неловко, хочется отойти, пересесть. “В краю святом, в далеком горнем царстве… Граждане пассажиры, – объявляет Яков Григорьевич нараспев, – это мой сын. Сынок, ты куда? Садись”. Полупустая подмосковная электричка, воскресный вечер, подвыпивший пожилой еврей – у попутчиков его поведение не вызывает протеста, такие уж им в тот вечер попутчики подобрались. Больше того, один из них садится напротив и произносит несколько слов – смесь русского с идиш: азелхер йингеле — какой мальчик, благословение Божие! – Якова Григорьевича это очень, кажется, тронуло. “Евреи ужасны, – сказал он, – хуже только все остальные”. Поездок было не так уж много, но Саша всегда будет помнить их.

Умер Яков Григорьевич быстро, то ли от рака желудка, то ли просто от язвы, что было, по словам матери, неудивительно при образе жизни, который он вел (неправильное питание, ром): неуместное замечание, да и с точки зрения науки, как выяснилось, сомнительное. Комната его отошла государству, Люксембург – к нему, к Саше, туда и были свезены вещи умершего, сложены на чердак. Сам же Яков Григорьевич теперь покоился рядом с любимыми им запрещенными книгами, но хулиганская эпитафия выглядела ужасно – оставалось надеяться, что со временем она полиняет, сотрется, сойдет на нет. Саша подумал немножко, почитал Библию и крестился – месяца не прошло. Когда он расскажет Эле, жене, она его спросит: “Надеялся обрести другого отца, небесного?” – он поморщится (зачем так торжественно?), но кивнет. Получилось ли, лучше не спрашивать.

Позже стала известна история: однажды Яков Григорьевич принес соседке – одинокой женщине с плоским лицом, не имеющим как бы черт, коробки, тяжелые, сказал – собирается делать ремонт, просит их подержать у себя, чтоб не украли рабочие. Ремонта он так и не начал, зато в скором времени у него прошел обыск – перевернули весь дом, а соседку, ту самую, пригласили быть понятой. Ничего запрещенного не обнаружили, и вскоре он снова зашел – за коробками. “Можете на меня полагаться, когда опять соберетесь делать ремонт, Яков Григорьевич”, – сказала соседка. Правдива ли эта история, не узнать. Как и ее продолжение: он ей хотел подарить конфет с коньяком и что-то практическое собственного изобретения, а она не взяла. “Думаете, у вас душа, а у меня балалайка?” – спросила соседка, опять же со слов Якова Григорьевича, а он мог и придумать историю целиком, и объединить нескольких персонажей в один (мать злилась: “Яшка все врет”). Апокриф, предание, но что-то произошло, что заставило его оборудовать могилу свою тайничком, это было не просто чудачеством, в отличие от эпитафии. Которая ко всему оказалась и неверна: ничего не закончилось, отношения с родителями не прекращаются с их физической смертью. Последнее, что сказал ему Яков Григорьевич: “Саша, я бы хотел, чтобы, вспоминая меня, ты каждый раз улыбался. Будет трудно сначала, но станет привычкой”, – так и произошло.

Какой все же точный выбор, думает он теперь, сделал Яков Григорьевич: кладбища были самым свободным общественным местом в советские времена, пространством для творчества – ставь звезды, кресты, сооружай памятники, все что угодно пиши на них, сколько хочешь их посещай. В больших городах, правда, кладбища закрывают по вечерам, но тут, в Люксембурге, все нараспашку – ночью и днем.

А соседка – кстати, преподаватель музыки в местной школе – долго еще продолжала поддерживать