Свента - Максим Александрович Осипов

он. – Лев Семенович различает евреев на нюх. – Кто такой Лев Семенович? – о, академик, великий ученый – алгебраическая топология, вариационное исчисление, слышали? – с детства слепой, не потому ли столь развито обоняние? Выдающийся был человек во всех отношениях – зачислили паренька.

Нет, Саша в МГУ не пошел, и пытаться не стал. Будто бы документы подать не успел, паспорт посеял, но как-то нам слабо верилось. Теперь же, в свете того, что он рассказал про Марию Ильиничну, выходило, что и по крови он – помесь Гусева с Котовой. Кто б мог подумать: Александр Яковлевич Левант записан евреем, а сам не еврей – другого такого, может быть, на всем свете нет! Похож на еврея, главное. Я прямо разволновался: отчего он раньше молчал? – тоже мог бы сходить к Льву Семеновичу. Понятно, не каждому по душе, когда его обнюхивает академик. Саша в итоге окончил какой-то невнятный вуз (одно в нем было хорошее – военная кафедра), выучил несколько языков: английский, немецкий, даже латынь, кажется. Зарабатывал переводами. При всем том двигал им не дух времени, а даже не могу сказать что. Не все замечали, но я замечал. Страсти было в нем маловато, наверное, но ни в ком из нас не было страсти, кроме упомянутого учителя математики. Опыт жизни в СССР затем лишь и нужен, чтоб жить в СССР: да, узнали много нелестного – о себе и о людях вообще, но к чему нам оно, это знание?

Вспомнил, как вытянулось лицо исторички нашей, идейной дуры, когда четырнадцатилетний Саша ей заявил, что в марксизме нету антропологии – мы даже не попытались узнать, что он имеет в виду, – в гробу мы видали марксизм, кто эту хрень принимает всерьез? И чтобы покончить с национальным вопросом: если еврей себя держит с достоинством, то обязательно с вызовом, это нам часто ставят в вину. Вот чего в моем друге не было – вызова. Ясно теперь почему.

Заказали еду, выпили – за светлую память Марии Ильиничны. Саша пьет мало – меньше, чем я, мата не любит – тоже немного мешает общению. Про выпивку мне еще в школьной характеристике написали: “Подвержен влиянию более сильных товарищей”, – глупо звучит, кто не подвержен влиянию? На том языке, советском, это, однако, значило: курит и выпивает как минимум. Но в медицинский приняли, не обратили внимания. Говорю ему: ты, Саш, крещеный, я и не знал.

Выясняется: в школе, в самом конце, Саша крестился, никому из нас не сказал. Вопрос, конечно, бестактный, но – с какой радости? Начитался Булгакова, переслушал Ллойда Уэббера? (Все мы в девятом-десятом классах слушали и смотрели “Джизус Крайст суперстар” – с красивыми женщинами, гибкими быстрыми неграми, хипповатыми белыми – окно в несоветский, свободный мир.) Саша повел головой: не спрашивай. Про крещение свое рассказал матери. Та отозвалась неожиданным образом: “Вот и дурак”. В раннем детстве, оказывается, Сашу дважды успели крестить – няньки, деревенские женщины, тайно, обе признались Марии Ильиничне. Трижды крещеный Левант – ошалеть.

Ели с большим аппетитом, не забывая, однако, зачем собрались. Саша кое-что рассказал мне о ней, дал посмотреть фотографии. Да, большой была красоты женщина в молодые годы, лицо действительно русское, даже дворянское, я бы сказал. И биография героическая, особенно на первых порах.

Такой эпизод: ей тридцать лет, она улетает из Ленинграда в самый разгар блокады, ее раз за разом туда отправляют для подготовки эвакуации какого-нибудь завода или научного института. В самолете, военном, конечно, – только она и десяток мужчин. Бьют зенитки, самолет бросает из стороны в сторону, и у одного из военных нервы сдают: после благополучного приземления он бежит в панике – в немецкую сторону. Один из попутчиков Марии Ильиничны вытаскивает пистолет и расстреливает паникера, а она – как ни в чем не бывало, готова к новым заданиям.

Всю войну, говорит Саша, мать курила махорку, перемешанную с гашишем, – чтобы работать круглые сутки, не расслабляться, не спать. – Странно, гашиш именно что расслабляет. – Так он запомнил. Целые дни Мария Ильинична проводит на железнодорожной станции под Свердловском, в одном кармане – незаряженный револьвер, в другом – разрешение снимать с проходящих составов любые стройматериалы. К такой-то дате силами эвакуированных надо построить завод – с нуля, и завод должен делать снаряды. Будут снаряды – будет орден Красного Знамени, не будет снарядов – не стоит и объяснять, что случится затем, – так функционировала экономика. Очевидно, завод построили – иначе и Саша бы не появился на свет.

А появился он следующим образом: в пятидесятых Мария Ильинична работала в Восточной Германии – отсюда хорошее знание немецкого языка и много старой тяжелой мебели у них дома, – и был у нее мимолетный, как она думала, роман с человеком по фамилии Гусев, он у нее в отделе служил. Гусев, однако, был увлечен всерьез – настолько, что сам на себя и свою возлюбленную накатал донос: так, мол, и так, внебрачная связь – неприемлемый для совслужащих вид отношений, тем более за границей. – Интересный способ сделать женщине предложение, я про такой не знал. Это бабы как раз обманутые любили писать в местком.

При всем том мать вспоминала те годы как лучшие. Жизнь в Восточной Германии была относительно благополучной – не то что в Западной. Были хорошие немцы, восточные, и они на какое-то время попали в руки плохих. Пришли русские и освободили их – вся история.

Между тем брак с подчиненным, беременность, а главное, скорый развод (для коммунистки – страшнее сожительства) положили конец служебному росту Марии Ильиничны. Какие-то министерства и комитеты, командировки – не дальше Прибалтики, и все закончилось персональной пенсией. К тому же в шестидесятых она стала Левант – какой уж тут рост? Да и с годами начала все больше себе позволять – размашистая была женщина: как-то раз, например, посреди спора с мужем (хотела ему доказать, что к евреям у нас относятся, как ко всем остальным) собственноручно зачеркнула у себя в паспорте “русская” и написала “еврейка” – на, полюбуйся, и ничего мне не будет, – несколько лет с таким паспортом и жила.

А вспомнить что-нибудь трогательное? – поминки ведь как-никак. Саша задумался. – Мама умела произвольно чихать. Перед тем как уйти из гостей, особенно не из самых приятных, объявляла во всеуслышание: “Пойду прочихаюсь”, пряталась в дальнюю комнату и чихала, раз тридцать подряд. – М-да, немного же было в Марии Ильиничне трогательного.

Спросил, что он думает делать с прахом.

– В Люксембург отвезу.

Это я понимаю – размах! Оказалось, не понимаю: небольшой городок,