Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Даже варвары в древности отпускали своих пленников на свободу, — раздался в темноте голос Старины. — Они пленных не убивали. Ты ведь, кажется, Тойво, рассказывал об этом? Про тех, помнишь, которые пришли завоевывать Рим... Опять ведь забыл, как их звали-то?

— Готы... — тихо ответил Тойво.

Старина из Сёркки продолжал развивать свою мысль:

— А эти нынешние... Согнали в лагеря, в вонючие хлева... Или к стенке, и получай в лоб свою порцию свинца. Для острастки другим, чтоб неповадно было восставать...

Все молча слушали, кто-то вздыхал, а солома тревожно шуршала, когда кто-нибудь поворачивался.

Старина из Сёркки поднялся и подергал дверь. Потом он забарабанил по ней кулаком и крикнул через дверь часовому:

— Поди скажи, чтобы принесли еды. Смертникам положен последний ужин. И пусть дадут свет, написать пару слов домой.

— Ишь ты, ужинать захотел... — насмешливо отозвался часовой. — И так больно хороши.

— Это точно, что хороши. Мы парни что надо, но поесть все-таки не мешало бы, — поддержал Старину Аки.

Дверь так и не отворилась.

«Последняя ночь. Неужели завтра надо умирать?» — Тойво просунул руку под рубаху и потрогал грудь... Теплая еще, и сердце бьется — тук-тук, тук-тук, тук-тук... Кровь бежит по жилам, стучит в висках и торопит, подгоняет мысли...

Завтра пуля пронзит его, кровь вытечет, и жизнь оборвется. Как нитка. Завтра в это время все они будут безжизненно лежать где-нибудь в яме. Их закидают песком... Тяжелый, сырой песок придавит и глаза, и рот, и грудь... Рука уже больше не шевельнется, и ухо не расслышит ни звука из этого, живого мира... «Наверно, жутко стоять у края ямы и ждать, когда тебя расстреляют...» — подумал Тойво и невольно поежился.

Тойво чутко различает каждый шорох вокруг, каждое движение. Он прислушивается к негромкому разговору Старших. Они тоже все взвинчены и напряжены, а внешне спокойны и даже виду не подают. Но последняя ночь перед последним рассветом у каждого бывает только раз в жизни. И Тойво сердцем угадывает тревожное состояние своих боевых товарищей.

— У господ теперь дел по горло, — проговорил Старина из Сёркки. — Всех пуникки срочно превращают в шлак — знай только приговаривают и закапывают.

А Финляндию скоро сделают королевством... И короля, говорят, выпишут из Германии.

— Да, некоторые поговаривают, что барышне Суоми нужен в женихи немецкий принц... А германский Вильгельм стал бы крепким и надежным тестем. У него есть и пушки, и корабли, и разные мортиры — выбирай на вкус, — Аки поддержал Старину, чтобы не позволить ни себе, ни другим впасть в мрачное уныние.

— А знаете, один Матти из Лапуа сказал, что новый король должен быть из крестьянского рода, а вовсе не из баронов. Этот самый Лаурила так и лез в короли и, наверно, пролез бы, но вот беда — погиб мужик под Лянкипохья... Он считал, что из него вышел бы хороший король, настоящий Матти Первый. А сын его подрос бы и стал Матти Вторым... А дальше так и пошло бы... Для господ это были бы хорошие короли — один другого глупее. А чем глупее, тем господам лучше...

Часовой слышит разговор в закутке. Он ударяет прикладом в дверь и кричит:

— Эй вы, тише там! Прекратите поносить законное правительство. А то я доложу господину лейтенанту.

— Пошел ты знаешь куда... — выкрикнул Аки. — Так мы и испугались твоего лейтенанта. Прямо дрожим от страха, — И теперь уже нарочно Фингерус продолжает громко говорить:

— Я читал один раз в газете, что у одного короля спросили, как ему нравится его королевская власть? Так знаете, что он на это ответил?.. Ответил, что королям приходит на свете конец и что скоро в мире останется всего пять королей: те четыре, что в карточной колоде — бубновый, крестовый, пиковый и червовый, да еще пятым английский король в придачу. Я тоже думаю, что так оно и будет.

Эйкка лежит на соломенной подстилке, согнув колени и положив ногу на ногу... В темноте он легонько покачивает ногой, удивляясь про себя, как легко и послушно двигается еще его нога — и это после всего, что пройдено... Зато теперь уж много ходить не придется. Только маленькая прогулка утром, возможно всего-то несколько шагов, до лесной опушки или до навозной ямы за хлевом... При этой мысли холодеет сердце, но думай не думай — беде не поможешь.

— Будь я императором, я приказал бы выпустить на свободу всех пуникки, а всех буржуев засадить за решетку, — Эйкка тоже включается в разговор, чтобы отогнать гнетущие думы.

— После этого ты больше и не был бы императором, — вставляет Старина из Сёркки.

— Это почему же?

— Да потому, что буржуи тебя тут же низвергли бы. И объявили бы сумасшедшим. По их мнению, ты и был бы не в своем уме. Да и будь ты императором, ты, пожалуй, заговорил бы по-другому.

Постепенно разговоры замолкают, и каждый погружается в раздумья. Мысли у всех в Турку, дома, среди родных. И еще в мозгу, как заноза, завтрашнее, последнее утро. Скоро начнет светать.

У них осталась еще пачка папирос, и они курят, пока томительно тянутся последние часы перед рассветом. Каждый раз, когда в темноте чиркают спичкой, закуривая, красногвардейцы дают ей догореть до конца, и в слабом свете спички они оглядывают друг друга, пока опять не наступит темнота.

Тойво кажется, что его товарищи стареют прямо на глазах, от спички к спичке. Но они держат себя в руках, остаются настоящими мужчинами. Они уверены за себя и друг за друга. Только бы ему выстоять рядом с ними, чтобы не опозорить в последний час ни их, ни себя...

Курят жадно, и пачка подходит к концу. Наконец остается только три папиросы. «Ну, эти оставим на утро, для последней затяжки», — говорит Старина из Сёркки.

Ночью часовой за дверью сменился. Этот оказался доброе и словоохотливее. «Чего шумите?» — спросил он, когда Фингерус поднялся и заколотил кулаком в дверь.

— Выйти надо, по нужде, — потребовал Аки.

Часовой потоптался на месте, посопел, потом сходил куда-то и вернулся. Открывая дверь, он сразу же предупредил, что выходить можно только по одному.

Аки вырвался на свежий воздух и долго стоял на бодрящем предутреннем ветерке.

Он мог бы бежать, стоило ему только сгрести в охапку этого мужичонку. С ним он, бывалый борец, знавший все приемы и уловки, справился