Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Поля вокруг голые, черные. Оттаяв и согревшись, земля ждала своих пахарей и сеятелей, но они сидели теперь за колючей проволокой.

Днем в лагере появлялись хозяева, разыскивавшие своих лошадей, которых красные при отступлении забирали у них для обозов. Многие приглядывались заодно и к своим батракам, пытаясь увести их с собой из лагеря. Впереди большие весенние работы. Обозленные хозяйчики высматривали среди пленных руководителей Красной гвардии и торопились выдать их шюцкоровцам, называя подстрекателями и грабителями чужого добра.

Один хозяин признал своей телегу, на которой лежал Юкка. Пришлось укладываться на землю. Ночь выдалась такая холодная, что было не до сна. Юкку знобило, зуб на зуб не попадал. Его отвели к костру и уложили на еловые ветки. Многие из пленных время от времени принимались ходить, чтобы немного согреться.

Ману вдруг проснулся от брани. Это ругался Яли — кто-то сжег его костыль. Действительно, от костыля остался только обгорелый огрызок. Кто-то, видимо, поправлял костылем дрова в костре да так и забыл...

Утром для Яли отыскали подходящую палку и примотали к ней веревкой остаток костыля. С этим самодельным костылем Яли проходил до самой пасхи, когда нога поправилась уже настолько, что костыль стал ему не нужен.

Но пятка у Яли была повреждена, и он остался хромым на всю жизнь.

В один из дней мужчин стали разбивать на группы для отправки в тюрьму Хеннала. Их перегоняли туда партиями в тридцать-сорок человек. Многие пленные были уже переправлены в Хеннала, теперь была очередь за красногвардейцами из Турку.

— Женщины, в сторону! Ну, живо!

Им разрешили проводить пленных только до ворот лагеря.

Миркку удалось прорваться к Яли. Прощаясь, они ничего не говорили, только смотрели друг другу в глаза. Девушка крепко сжимала руку Яли и вдруг бросилась ему на шею.

Вереница мужчин потянулась за ворота лагеря. Миркку хотела пойти вместе с Яли, но дюжий конвойный схватил ее за шиворот и грубо отпихнул в сторону:

— Эй, девка! А ну прочь!

Миркку осталась стоять одна, провожая взглядом, цепочку пленных, растянувшуюся по дороге за колючей проволокой.

Яли ковылял с палочкой, стараясь поспевать за остальными, но все равно он отстал. Против ожидания конвойный не подтолкнул и не ударил его, а только остановился в нескольких шагах и стал ждать. Тогда Яли попытался бежать, догоняя колонну. Миркку знала, что ему очень больно. Но он все равно бежал... Неуклюже, подпрыгивающей походкой. Миркку уже не различала его лицо, но знала, что у Яли сейчас до боли закушены губы. Потом еще ей было видно, как Юкка Ялонен остановился и подождал Яли. Дальше они пошли вместе, в хвосте колонны, поддерживая друг друга.

Миркку уже не сдерживала слез. Она чувствовала, что для многих этот путь был последним. Например, для Юкки. А может быть, и для Яли тоже. На душе было как-то легче, пока они были вместе. Теперь Миркку осталась одна. Других женщин из Турку в лагере не было. Алма-София осталась в Тампере, и Миркку о ней больше ничего не слышала.

Две пожилые женщины подошли к Миркку и тихо присели рядом. Они ни о чем не спрашивали и ничего не говорили, а просто хотели побыть вместе и хоть этим помочь чужой беде.

Миркку плакала беззвучно, не всхлипывая и не голося, и только по вздрагивающим плечам было видно, что она горько рыдает, уткнувшись лицом в сведенные локти.

— Бедненькая, — произнесла одна из женщин с глубоким вздохом.

ПОСЛЕДНЕЕ УТРО

I

У Фингеруса и Кярияйнена был с собой пулемет, когда их схватили. Им было жаль бросать его — и так один пулемет пришлось оставить в Тампере. А поскольку их поймали с оружием, то и приговор следовало ожидать самый строгий.

Немного позднее Тойво и Старину из Сёркки втолкнули в тот же каменный хлев, где уже находились Фингерус и Кярияйнен. Сейчас они сидели в закутке, в самом конце длинного хлева. Ни окошек, ни щелки на улицу. Только дверь, но она плотно закрыта, и за нею часовой с винтовкой.

Вчера вечером пленных допрашивали, а потом зачитали приговор. Все, кто задержан с оружием или оказал сопротивление, будут поставлены к стенке. Таков был приказ, и Бертель Энгстрем выполнял его безоговорочно и с удовольствием.

Четверо, сидевшие сейчас в дальнем закутке, проводили вместе последнюю ночь. Думали они о том, как бы передать родным на свободу последнее «прости», но придумать ничего не удавалось. О завтрашнем коротком дне была только одна забота — умереть мужественно, не плакать и не просить у палачей пощады.

Было как-то странно сознавать: последняя ночь. В это не верилось, и мысли упрямо летели вперед, дальше уже подведенной под жизнь черты. «На этом, значит, все и кончится. По крайней мере для меня», — думалось, наверно, каждому. И еще думалось, как все это, оказывается, просто. «Завтра в это время нас уже не будет. Нас закопают... Если закопают вообще... Ведь много трупов красных оставлено под горой просто так, валяться под открытым небом...»

Но вот отворилась дверь, и в закуток впихнули еще одного.

Кто-то чиркнул спичкой, и все с любопытством обернулись к новенькому. В темноте возник односложный разговор:

— Пожизненная?

— Нет, десять граммов свинца.

— Не десять, а восемь.

— Ну, восемь. Одна малина.

— Чуточку дешевле все же.

— Окончательно?

— Наверно, раз на бумаге написано. Ставь подпись, и дело с концом.

— А у вас?

— Той же мерой.

— У них для всех одна такса. Для него тоже, — сказал Старина из Сёркки, указав на Тойво.

Парень лежал за его спиной.

— Да, пора нам собираться на тот свет. Зато конец всем земным заботам.

Как ни горька была мысль о смерти, но к ней надо было привыкать. Да и жить по-старому тоже было бы не легче. Столько товарищей отдали свои жизни этой борьбе. А мы чем хуже... Одни раньше, другие позже. Теперь наш черед. С жизнью уже были сведены счеты. На душе остались лишь горькая обида за поражение да щемящая боль за родных. Что-то с ними теперь станется?

— Только бы выдержать эту заключительную сцену. Чтобы не сдали нервы и никто не запросил бы милости...

— Еще чего, перкеле! Неужели кто-нибудь из нас?..

— Случалось, говорят.

— С нами не случится. Я, может, еще сам немного поиздеваюсь над ними, — отозвался Фингерус.

—