Свента - Максим Александрович Осипов

тридцать три сантиметра – длина каждого отпечатка, но их рельеф различается. От друга-врача Саша слышал, что наблюдать за вскрытием трупа со стороны куда неприятней, чем самому копошиться во внутренностях, и теперь, поневоле став сыщиком, Саша сосредоточен на том, чтобы выполнить работу свою хорошо. Свастика – сзади и спереди, смерть жыдам – со вспышкой и без. Как поступим с биологическим материалом? – тоже сфотографировать, положить на лопату, вынести за ограду и закопать: наивно надеяться, что полиция станет искать в фекалиях человеческую ДНК.

Несколько раз он выходит к воротам кладбища посмотреть, не пришел ли Грищенко. Саша вымок, он голоден, но ему еще предстоит вернуться домой, напечатать снимки на принтере, не в фотостудию же отдавать, – ничего, сгодятся и черно-белые, он подумает и о том, не создать ли ему самому федеральную новость, а то и международную – например, позвонить журналисту немецкой газеты, который в квартире его живет. “Все хорошо, что хорошо кончается”, Ende gut, alles gut, – то-то повеселятся читатели: нет, нельзя, чтоб такое попало в печать. И от Эли скрыть не получится, он сегодня совсем не думал об Эле, не думает и теперь – надо ли ей рассказать. К счастью, до их приезда есть еще несколько дней.

Ближе к вечеру Саша снова идет в ОВД, вручает Грищенко фотографии, тот просит прощения – закрутился сегодня, не поспел на кладбище, – хвалит качество снимков: на каждом из них нанесен размер.

– Можно уже никуда не ходить.

Это вопрос или утверждение? – Грищенко подобострастно кивает. Он найдет злоумышленников, “злодеев” на их языке, обещает он: таким бодрым тоном, думает Саша, лгут умирающим.

– Не подозреваете никого?

Нет, Грищенко уже спрашивал. Разве что… Но Мишурдик невысокого роста, ни у него, ни тем более у мадам Поцелуевой не может быть такого размера ноги. А калоши надеть? Слишком дикий, безумный поступок для обывателей. Старичок-алкоголик – тот, что розу украл? – немыслимо, он и розу-то выкопал аккуратнейшим образом. Саша помотал головой: у него врагов нет.

Грищенко внимательно разглядывает плиту Якова Григорьевича. Наверное, вспоминает правило про жи-ши с буквой “и”.

– А отчего именно ваше захоронение подверглось… э…

Саша подсказывает: надругательству. Оттого, вероятно, что других еврейских фамилий они поблизости не нашли. Он опасается глупой реакции – и предсказуемой (что у Грищенко, например, был в армии друг-еврей), но тот принимает его объяснение спокойно: наличествует состав статьи два восемь два – возбуждение ненависти по признаку национальности. Затем Грищенко вполне по-человечески объяснил, что его собственного прадеда звали Моисеем, хотя он был из крестьянской семьи. Бабку Грищенко дразнили еврейкой, пришлось ей даже поменять отчество. То ли у духоборов, то ли у старообрядцев встречаются ветхозаветные имена, надо бы успокоить Грищенко: бабку, возможно, дразнили зря.

Следует, однако, признать: дознаватель во вторую их встречу произвел впечатление иное, чем в первую, – человека менее простодушного. Может, и правда, найдет? “На кладбищенских алкашей не похоже”, сказал Грищенко. О такой категории граждан Саша не слышал. – “Пасутся на кладбищах: у нас принято водку умершим оставлять”, – Саша не знал и об этом обычае. “Кто-то из молодежи”, – думает Грищенко. Сколько тут, в Люксембурге, людей в возрасте от пятнадцати до тридцати? Предположим, тысяча. Девочек исключаем, часть юношей служит в армии, уехала в большой город или уже сидит. Число подозреваемых уменьшается до, скажем, двухсот. У скольких из них подходящий размер обуви? – в таких мыслях Саша приходит домой.

После того, автомобильного, происшествия, с рукой в окне, было все-таки по-другому: выругался, остыл и поехал дальше. Холодно, сыро, почти темно. Что будем делать? В книжке, психиатрической, той, что Саша переводил, в главе про помощь жертвам насилия было написано: ни в коем случае нельзя мыться – до экспертизы и прочих следственных действий. Но как побороть в себе это желание, настолько естественное? Грабли, фонарь, губка, мыло, ведро – он снова идет на кладбище, и уже через час могилы приведены в порядок: земля выровнена, камни вымыты – следы насилия устранены.

Остави мя сила моя. Саша вернулся к себе, он сидит на кухне, не зажигая света, и горько плачет, как в раннем детстве. “Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы” – исключительно дельный совет. Он умывает лицо, выглядывает во двор. Чего Саша ждет: бури, падения деревьев, воя собак – того, что природа как-то отреагирует на случившееся – ужасное, непредставимое? Нет, тишина, Люксембург спит.

Есть не хочется, но выпить не повредит. Он находит в буфете Рижский бальзам, тот простоял здесь лет сорок, сбивает сургуч – сладкая, липкая гадость, довольно крепкая. Глоток за глотком выпивает целый стакан и лежит теперь мучится сердцебиением. Спать? Заснуть удается совсем ненадолго и только под самое утро. Опять яркий сон: незнакомый страшный старик, брат его, Ермолай, шумно испражняется на могилу матери, их общей, – ясно, предельно, нечего толковать.

4.

“Женщина воспринимает мужчину всерьез только в двух случаях: если он занят автомобилем или другой женщиной”, – шутил Яков Григорьевич, – как любая универсальная мудрость, эта верна не всегда. Эля восприняла Сашины злоключения всерьез – приехала, без Филиппа, они погуляли, поужинали, провели вместе ночь. На кладбище не ходили: она не просила, Саша не предлагал. О планах не говорила, не плакала, не выражала болезненной жалости. Отдала должное его хозяйственным достижениям. Утром уехала. Она – жена его, им надо вместе искать выход из положения, ей жаль, искренне, что Люксембург не оправдал надежд.

С Элей они официально не разводились: оба не придавали значения формальностям, и Филипп, выясняется, уже от рождения Левант. А что до надежд, то сдаваться не следует, так он считает: случилось несчастье, авария, но если найти виновных и должным, законным, образом их наказать, то преждевременно ставить на Люксембурге крест (нехорошая игра слов – про крест, но сейчас не до этого).

– Сашенька, твой – как его? – Немченко, Демченко никого не найдет, да еще и объявит в итоге, что все-то ты просто выдумал. Или хуже: сам же нарисовал.

В провинции много абсурда, глупости (“идиотизм деревенской жизни”, гласит коммунистический “Манифест”), но все же не до такой степени. Для чего бы ему самому рисовать свастику?

– Мой дорогой, перед кем ты оправдываешься? Придумают, для чего. Для дестабилизации обстановки. Ты телевизор не смотришь, а я иногда смотрю, поскольку – родители.

Можно не продолжать. Но ведь и оставить все так невозможно. – Эля кивает: да, невозможно, наверное. Но изнасилование, по ее мнению, метафора не совсем точная.

– Бывает, машина, перевернувшись, становится на колеса и – дальше поехала, – но это уже скорее про их семейную жизнь.

Саша целует ее: