Свента - Максим Александрович Осипов

снова пойдет в кафе. Семья его состоит из одного человека, нелепо готовить обед себе самому, да и он не умеет: пробовал стряпать по книжке (“Кулинария для чайников” – название то еще, согласись), но дошел до слов “припустить” и “сколько возьмет” и решил не связываться. Эля смеется: “соли и специй по вкусу”, “варить до готовности”, она подучит его, и он радуется этому future simple — простому будущему.

В кафе его привлекает не столько еда – он знает меню наизусть, – сколько вид на реку и возможность смотреть на людей. Река стала узкая, мелкая – на ней когда-то стояли бакены и весной приходило огромное судно, углубляло фарватер – теперь не приходит, но все же – река. Во времена его юности бакены загорались светом по вечерам, летом налаживали паромную переправу, а какой музыкой звучали слова: дебаркадер, плашкоутный мост (в нескольких километрах вверх по течению), особенно Саше нравился земснаряд (полное название его – землесосный снаряд – куда прозаичнее).

Середина августа, видны уже признаки осени. Саша сидит на улице под навесом, смотрит на воду, ждет, пока принесут еду. Он чиркает спичкой – кто-то забыл коробок – и гасит ее, вдыхает дым, он когда-то любил этот запах – горелой спички, вспоминает, как назывался табак, который курил Яков Григорьевич. Эля спросила на днях, есть ли тут, в Люксембурге, приличная школа, – благоприятный знак. Она сильно переменилась в последние несколько лет. “Мужчины стареют, а женщины меняются”, – кто сказал – Гёте? Сама Эля училась во вполне знаменитой московской школе, но не умеет в итоге даже складывать дроби. Что делается в голове человека, не знающего сложения дробей? С другой стороны, а зачем их складывать? Он, Саша, – мало ли чего он не знает, например элементарной теории музыки. Эля, правда, тоже не знает теории музыки. Его отвлекает вскрик – скорей всхлип – из-за соседнего столика:

– Что? Таджик будет пить из чашки, из какой мои дети пьют?!

Группка женщин среднего возраста, вполне привлекательных (до Эли, конечно, им всем далеко), на столе бутылка шампанского. За вскриком следует обсуждение, позволять ли таджикам пользоваться уборной – ведь придется пускать их в дом, меньшее ли это зло, чем если они будут справлять нужду на участке, под кустиком: а если опять-таки дети увидят, а если они, чего доброго, поедят смородины, на которую помочился таджик? – московские дачницы. Скоро они разъедутся, а он, Саша, останется. Он не дачник: у него и родители тут похоронены, и, будем надеяться, пасынок в школу пойдет. Саша воображает: бредущий в утренних сумерках мальчик, с гигантским, на вырост, портфелем, даже имя соответствующее у него – Филиппок.

Саша тоже выпьет вина: сегодня особенный день, наконец установлен памятник. Белый каменный крест, вписанный в круг с символическими изображениями евангелистов – лев, ангел, орел, телец, – Левант Мария Ильинична, 1913–2014, – изящно и строго. Скульптор, Анатолий Васильевич, остался доволен – работой и гонораром. Сухонький, быстрый такой старичок – если б не руки в костных мозолях (следствие травм), похожий более на бухгалтера, чем на художника, – Саша любит таких старичков, и руки его ему нравятся. Даже Згиблый, заведующий кладбищем (он выделил своих молодцов, они оказались киргизами), одобрил: “Нормальный вариант”, годы жизни Марии Ильиничны произвели на него впечатление. Жаль, Анатолий Васильевич задержаться не смог, но обещал наведываться, следить – сказал: “Интересно, как камень себя поведет”, что бы это ни значило.

– “Цинандали” теперь по бокалам.

Лицо молодой официантки непроницаемо. В прошлый раз он заметил бутылку с портретом вождя и фальшивой цитатой: “Когда я умру, на могилу мою нанесут много мусора, но ветер времени… ” и так далее – параноик-генералиссимус не сказал бы “Когда я умру”, жить собирался вечно, как все они. Саша спросил сколько мог равнодушно: “А нету такой же, но с Гитлером?” Официантка его поняла: “А чем вам не нравится Сталин?” – “Чтоб не входить в подробности, он убил миллионы моих соотечественников”. – “А-а… ” – протянула она, словно он сообщил, что у него аллергия на шоколад. Хорошо еще, уточнять не стала, кто именно его соотечественники. Но в целом – успех: “Цинандали” отныне в розлив.

Итак, окончен ремонт, стоит памятник: последний его долг матери, если не считать Ермолая, отдан, даже кое-какие растения посажены. Первые дни сентября: только восемь часов, а почти что темно, главный дефект люксембургской жизни – улицы не освещаются. Саша включает прожекторы, со всех четырех сторон: свет, больше света – mehr Licht! Усаживается на скамейку, достает телефон, пишет Эле: “Хороший, не омраченный дурными переживаниями день. Позанимался немецким, освободил смородину от шиповника, дикого винограда и сорняков – всего, что за годы на нее наросло. Тем, кто не ведет дневника, должно показаться, что сами они так мало за целый день никогда не делали”. – “Как там, за МКАДом, все хорошо?” – спрашивает Эля. – “Сама ты за МКАДом. Да, хорошо. Приезжай”. Совсем уже ночью приходит ответ: “Пуркуа бы не па. Мы с Филом думаем в начале недели перебраться к тебе. Если примешь”.

Сбылось! В нем поднимается бурная радость, как в юности: бьешься-бьешься над трудной задачей и вдруг – вот решение, только записывай! Когда оно должно наступить, начало недели? – Саша утратил счет дням. Почти невозможное счастье, у него скоро будут домашние, ближние, все не зря.

Он долго не может уснуть в эту ночь: бродит по дому, не такому уж маленькому, рассматривает его глазами Эли, вспоминает тело ее и руки, всегда готовый смеяться рот – черт, как он соскучился. Наконец укладывается в постель, ворочается, снова встает, поправляет чуть съехавший набок рисунок (силуэт неизвестной женщины – уголь, картон), засыпает уже на рассвете. И ему снится сон – что он выиграл олимпийский забег на необычной дистанции, очень короткой. Дорожка была поначалу прямой, потом забирала влево, шла зигзагами вверх и вдруг – финиш, ленточка. Саша бегал посредственно, но – Олимпийские игры, он сделал усилие и победил. Успех повлек за собой и кое-какие хлопоты: золотые медали сдают в спорткомитет, ему полагается позолоченный дубликат, но ведь он не спортсмен! Просто выиграл, один раз, и медаль сохранил, отказался сдавать ее. Саша не помнил снов и не любил толковать их, но этот ему понравился, и он лежал, перебирал подробности в голове.

Он запомнил это утреннее свое лежание в кровати, блаженное одиночество – впервые за долгое время оно доставило ему наслаждение: оттого что скоро закончится, – слабый запах недовыветрившейся краски, солнечный свет из-под двери, смешной бессмысленный сон – последнее благополучное утро, последний мирный