Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

прогулки, «адмиральская» шлюпка бралась нарасхват, а мелкий «тузик» стоял без дела на якоре или валялся на берегу. Тогда я получал его в полное личное распоряжение, уплывал на нем один куда мне заблагорассудится или же катал товарищей. Легко себе представить, как широко я пользовался таким почетным разрешением.

Вырвавшись из школы, я тотчас бросался к моей «собственной» лодчонке и носился по бухте во всех направлениях. Лишь в самых редких случаях я выезжал один: почти всегда за мной увязывались товарищи, вполне разделявшие мои морские вкусы и взиравшие на меня с затаенным почтением и завистью как на полновластного хозяина великолепного судна.

Мы были, однако, настолько благоразумны, что выходили в море только при ясной погоде. Это был настоятельный совет Гарри, почти приказание. Я сказал: «выходили в море», это, в сущности, неверно, ибо мы держались в пределах бухты, и притом поближе к берегам, чтобы случайным порывом ветра нас не вынесло в открытое море.

Привычка – великое дело. Куда девалась первоначальная робость! Я осмелел, а если хотите – обнаглел. С каждым днем я все больше удалялся от берега, иной раз, сам того не замечая, на целую милю. Эти штуки не ускользнули от зоркого Гарри; он крепко меня выбранил и приказал быть осторожнее. Я выслушал его с виноватым видом и с твердым намерением вернуться на путь благоразумия; но на горе мое, когда, пристыженный и образумленный, я уже отошел на тридцать шагов, до слуха моего донеслись легкомысленные слова Гарри, обращенные к какому-то случайно подвернувшемуся рыбаку:

– Как вам нравится Боб? Славный мальчишка, не правда ли? Наследственный… хе-хе-хе… и потомственный моряк. По-моему, малый пойдет далеко…

Это неосторожное замечание подлило масла в огонь; все увещания моего учителя были мигом забыты, и от искреннего, а кто знает, быть может, и от лицемерного решения держаться в виду берегов не осталось и следа. Случай не замедлил представиться. Обещание было нарушено. Благоразумие полетело к черту, и снова, друзья мои, – не смейтесь над моими «чуть» и «едва», – я чуть не поплатился жизнью.

Но здесь я должен упомянуть о несчастье, которое выбило меня из привычной счастливой колеи.

Отец мой, как вы уже знаете, был капитаном торгового судна и совершал рейсы на Кубу, Филиппины и другие американские острова; он так редко наезжал домой, побывки его были настолько кратки, что отцовский образ почти не удержался в моей памяти, только смутно запомнились черты лица, обветренного бурями всех широт, чуть хриплый грубоватый голос и добродушная улыбка.

Мать моя, тосковавшая в разлуке, только и жила этими краткими отцовскими побывками: они составляли для нее всю радость и содержание жизни. Узнав о гибели отца, она стала чахнуть и вскоре умерла.

Я остался круглым сиротой, без денег, без крова. Отец мой жил на скромное жалованье торговой мореходной компании, едва вырабатывал необходимое на семью и, как многие труженики моря, ничего семье не оставил. Жалко мне, что мать умерла так рано; она и не подозревала, что на смену отцу подрастал настоящий моряк и работник. Я бы ее прокормил; нищеты бы ей не пришлось отведать.

Во всяком случае, потеря родителей в корне изменила все мое существование. Кров, правда, нашелся, но до чего он был не похож на то, к чему я привык! Пришлось поселиться у дяди. Он был родным братом матери, но по всему своему складу и характеру являлся для нас чужим человеком: мрачный, жестокий, грубый, он видел в мальчике только помощника по хозяйству. Я подружился с его батраками, деля с ними труд и нерадостный хлеб.

Хотя по возрасту мне полагалось дальше учиться, со школой дядюшка быстро покончил: на такие нежности теперь нельзя было рассчитывать. Дядя был фермером-скотоводом, и он быстро меня приспособил к своему хозяйству. Я научился уходу за овцами и лошадьми, пас коров и свиней, на меня возложили тысячу других столь же чуждых моему характеру обязанностей. Я был занят с раннего утра до захода солнца.

По счастью, в воскресенье не работали. Дядюшка мой отнюдь не был склонен чтить воскресенье потому, что так приказывает пастор с кафедры; если бы это от него зависело, он уморил бы нас всех в воскресенье двойной работой, но воскресный отдых твердо соблюдался в нашем округе. Таков был обычай. Если бы дядюшка осмелился его нарушить, его заклевали бы соседи, и в первую очередь старики. Воскресенье на ферме праздновалось поневоле, и передышка у меня была.

Итак, дядюшка мой, несмотря на свою библейскую скотоводческую профессию, не был религиозен. Двойная для меня удача: меня не посылали в церковь; воскресенье было совершенно свободным днем. Разумеется, я знал, что с собою делать. Уж поверьте, я не собирал ромашек на лугу. Морская зыбь пленяла меня несравненно больше, чем разорение птичьих гнезд и глупая беготня среди палисадников, канав и заборов. Стоило мне вырваться на свободу, как я опрометью летел к Гарри Блю. Он забирал меня на свою «адмиральскую» шлюпку или, по старой памяти, отпускал меня одного на своем «тузике», с легкими веслами которого я давно и хорошо освоился.

Как смеялся я над своими товарищами, проводившими воскресный день за скучной Библией, в обществе лицемерных старух и выживших из ума стариков! Мое воскресенье было настоящим праздником. Оно было насыщено дерзкой радостью и простором и только этим отличалось от прочих дней недели.

Но одно из этих воскресений стало для меня днем величайшего испытания. Оглядываясь на свое прошлое, я не помню другого столь трудного дня. Еще раз меня коснулось то «чуть-чуть» и «почти», о котором я говорил вам, друзья мои, – коснулось и прошелестело мимо.

Глава V

Черный островок

Стоял май. День был воскресный, погода на редкость прекрасная. Щедрое солнце сверкало повсюду, и воздух звенел веселыми птичьими песнями. К нежному щебетанью ласточек примешивались звучные и гибкие голоса жаворонков и дроздов; кукушка, перепархивая с дерева на дерево, оглашала поля своим однообразным, как кроткая настойчивая просьба, кукованием.

Нежный миндальный запах исходил от боярышника, а легкий ветерок растворял его в еще прохладном и прозрачном воздухе.

Деревня со своими цветущими изгородями, зеленеющими, цветущими полями, узорами маргариток, львиного зева и войском одуванчиков на полях была чрезвычайно соблазнительна для большинства моих сверстников; но бесконечная водная гладь, в которой небо отражалось, как в гигантском зеркале, – эта чудесная влажная пелена, сверкающая рябью и живчиками солнечных блесток, влекла меня к себе неизмеримо более сильным очарованием. Кочующие холмы морских валов казались мне прекраснее волнующейся пшеницы, измятой налетом ветра, и рокот набегающих на берег волн я ни за что на свете не променял бы на концерты дроздов и ласточек.

Разве может сравниться ленивое и пряное благоухание роз и фиалок с пьянящим и бодрящим запахом соленого моря?

Вот почему, вскакивая с постели, я всегда подбегал к окну и здоровался со сверкающим морем. Вот почему я считал потерянным день, когда мне не удавалось в него окунуться или вверить послушную шлюпку его своенравным волнам.

В то воскресенье я отдал бы все на свете за то, чтобы поплавать по морю. Я пренебрег даже завтраком, прихватил потихоньку кусок хлеба и с легкой душой, никем не замеченный бросился на берег.

Я был достаточно благоразумен и осторожен, чтобы покинуть ферму украдкой; ведь мне могли помешать, и весь мой план пошел бы насмарку. До последней минуты я боялся, что меня окликнет мучитель-дядя, запряжет меня в хозяйство, прикажет на всякий случай не уходить далеко из дому, ибо этот черствый человек разрешал мне, как маленькой девочке, гулять в воскресенье по безобидным полевым тропинкам, но воды боялся хуже огня. Мои морские прогулки давно уже были у дяди бельмом на глазу, и он строжайше запретил мне прикасаться к веслам.

Итак, вместо того чтобы честно выйти на улицу и мимо расфранченных воскресных кумушек и прилизанных детишек пройти к морю, я выбрал окольную дорогу и никому не попался на глаза.

Подойдя к стоянке лодок Гарри Блю, я уже издали убедился, что «адмиральская» шлюпка ушла в море, и к услугам моим остается один только утлый «тузик». Это меня вполне устраивало, так как в этот день я задумал отправиться один в большую экскурсию.

Я прыгнул в челнок; очевидно, им несколько дней уже не пользовались, так как на дне собралось довольно много воды; по счастью, тут же валялась старая кастрюля, служившая Гарри черпаком, и после энергичной пятиминутной работы я привел