Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

волнующуюся завесу, кружились над островком, стайки их опускались на камни целыми хлопьями; это был птичий островок, и, несмотря на расстояние, я уже внятно слышал пронзительные крики чаек.

Я приналег на весла. Никогда еще мне так не хотелось обследовать островок и познакомиться с его пернатыми гостями. Большинство из них было в движении, но причина их возбужденного состояния от меня ускользала. Опасаясь спугнуть население островка, я старался грести с величайшей осторожностью, почти беззвучно, погружая весла в воду так мягко и бесшумно, как переступает бархатными лапками кошка, подстерегающая мышь.

Сделав таким образом метров шестьсот, я еще раз остановился и оглянулся. Птицы как будто немного успокоились. Мне были известны воинственные наклонности чаек, и я отлично также знал, что чайки подпускают обычно к себе на дистанцию ружейного выстрела и с удивительной выдержкой остаются на месте до тех пор, пока не наступит непосредственная опасность. К тому же мои чайки отлично разглядели, что со мной нет ничего, похожего на ружье, и что бояться меня нечего. Подобно сорокам или воронью, чайки великолепно отличают любую палку от огнестрельного оружия, убийственное назначение которого им отлично знакомо.

Я долго и пристально их разглядывал, не будучи в силах оторваться от увлекательного зрелища, и если бы даже мне пришлось немедленно повернуть обратно, я счел бы себя достаточно вознагражденным за потраченные усилия.

Как я сказал уже раньше, в этой густой и однородной для неопытного наблюдателя стае легко было отметить несколько разновидностей. Все птицы, сидевшие на камнях, были чайками, но двух различных пород: одни с черной головкой и серыми крылышками, другие же со сплошным, без единого пятнышка, белым оперением; величиной они отличались так же, как и расцветкой, – вторые были крупнее. Но оперение тех и других сверкало праздничной белизной, а красные лапки были цвета сырого мяса. Все чайки были заняты на различный манер: одни охотились за пропитанием, состоявшим из крабов, креветок, омаров и других ракообразных, которых море выбрасывает на плоские камни, отступая с приливом; другие кокетливо чистили клювом свои белые перышки.

Однако, несмотря на мнимую безмятежность этого птичьего племени, подобно всему живому, оно было удручено страстями и омрачено заботами. На глазах моих за короткий период наблюдения разыгрался целый ряд свирепых птичьих свар; трудно сказать, было ли тут замешано любовное соревнование или же оспаривалась рыба.

Но всего забавнее было глядеть на чаек-рыболовов, как они бросались вниз с высоты ста метров или выше и почти бесшумно исчезали в волнах, чтобы вынырнуть через несколько мгновений в десяти–пятнадцати метрах, взмывая на воздух с блестящей полоской добычи в клюве.

Из всех птичьих маневров, я думаю, самый пленительный и любопытный – это движение чайки-рыболова, когда она «работает» в море. Даже полет сокола не так изящен. Крутые виражи этой энергичной морской птицы, выжидательная пауза в воздухе, когда она нацеливается на жертву, кружево взбитой пены, сопровождающее ее ныряние, впечатление белой молнии, с каким она исчезает в волнах, и внезапное появление птицы на прозрачно-лазурной поверхности вод – все это, по-моему, красоты неописуемой. Никакой художник в самые счастливые часы своего вдохновения не придумает лучшего.

Вдосталь наглядевшись на чаек и уже удовлетворенный результатами моей экспедиции, я взялся за весла, чтобы причалить к острову, почувствовать под ногами его таинственный грунт, пощупать, потрогать все, что можно, прикоснуться к сигнальной мачте и вернуться домой с багажом драгоценных наблюдений.

Когда я приблизился к берегу, вся птичья стая вспорхнула, но не потому, что она всполошилась, напуганная моим появлением: туча пернатых повисла над моей головой, маневрируя в воздухе на таком ничтожном от меня расстоянии, что я мог бы достать до нее веслом.

Одна из птиц, как мне показалось, самая крупная из стаи, все время сидела на бочонке, которым увенчивалась сигнальная мачта; эта птица не шелохнулась среди всеобщего карнавала. Возможно, что я нашел ее более крупной лишь потому, что лучше разглядел неподвижную чайку; но я заметил, что перед отлетом товарок эта чайка поднялась первой, испуская пронзительные крики, как бы приказывая другим последовать ее примеру. Очевидно, она была вожаком и исполняла роль дозорного. Я уже наблюдал нечто подобное у ворон, когда они грабят посевы или расклевывают картофель.

Отлет птичьих стай меня почему-то опечалил. Сердце заныло. Впрочем, это было вполне естественно: все вокруг меня как-то сразу омрачилось, вместо белых приветливых птичьих стай, так ласкавших зрение, – холодная, голая глыба, покрытая осколками выветрившегося камня, блестящими, черными, словно смазанными дегтем.

Тучи заволокли солнце, поднялся бриз, и море, до этой минуты спокойное и прозрачное, вдруг потускнело, заволновалось, закипело.

Но передо мной стояла почетная задача – обследовать островок, и, несмотря на его унылый, малообнадеживающий вид, я еще раз налег на весла, и вскоре нос моей шлюпки врезался в мелкую гальку.

Я выбрал подобие крошечной бухточки и ввел туда мой челнок; затем вскочил на уступ и бросился к сигнальной мачте, которая годами привлекала мое внимание.

Глава VII

За морским ежом

Наконец я прикоснулся к загадочной мачте; при этом я испытал гордость полярного путешественника, уверенного в том, что именно он открыл полюс, что магнитная стрелка его не обманывает.

С величайшим удивлением я отметил внушительные размеры столба. С берега сигнальная мачта казалась щуплой тоненькой жердочкой, а торчавший на ней бочонок или другой предмет – не крупнее хорошего грецкого ореха. Посудите же о моем изумлении, когда ствол мачты оказался в обхвате с мое бедро, а грецкий орешек – величиной с мою скромную особу! Это был не более и не менее как бочонок вместимостью от сорока до пятидесяти литров, насаженный на деревянный столб. Он был выкрашен в белую масляную краску, что, впрочем, я знал и раньше, так как в погожие солнечные дни бочонок сверкал ослепительно.

Трудно сказать, когда потрудился над бочонком маляр, – должно быть, давно, – но, так как волны нередко перекатывались через островок, захлестывая и самую мачту, они отполировали бочонок, и хотя краска кое-где вылиняла, но белизна в общем не пострадала.

В таком же заблуждении я был и относительно высоты сигнальной мачты: с берега она мне казалась не выше человеческого роста, а на самом деле в ней было метров семь или восемь.

Так же ошибался я насчет площади островка. Я предполагал в нем несколько десятков квадратных футов, а в ней оказалось по крайней мере полгектара.

Почти вся поверхность была покрыта обточенной морем галькой размером от мелкого орешка до яблока. Кой-где виднелись крупные обломки, внедренные в расщелины. Все эти камни, независимо от их величины, были покрыты или, вернее, смазаны блестящей черной мазью, кое-где росли пучками морские травы; иные из этих водорослей были мне хорошо знакомы, так как прилив щедро выбрасывал их на наше побережье; а за последнее время, работая на ферме у моего мрачного дядюшки, я познакомился с ними еще ближе, так как насыщенные йодом и азотом водоросли шли в большом количестве на удобрение картофельных полей.

Обойдя вокруг сигнальной мачты и подивившись тому, как обманчива перспектива, я приступил к обследованию островка. Меня интересовала не только топография этого крошечного осколка суши, но хотелось также захватить с собою на память побольше раковин, какую-нибудь морскую диковинку, чтобы в руках моих осталось вещественное доказательство удачной экспедиции.

Взобраться на пологую спину каменного чудовища было труднее, чем казалось с первого взгляда. Камни, покрытые, как я уже заметил, какой-то разновидностью морского ила, были скользки, словно кто-то основательно их намылил.

С первых же шагов я поскользнулся и довольно основательно ушибся; дальше было не лучше: приходилось с бою брать каждый шаг, ибо все кругом было завалено каменьями, крупными, как пушечные ядра.

Было мгновение, когда я с некоторой робостью оглянулся на место, где оставил челнок, и спросил себя, не благоразумнее ли будет вернуться восвояси; но меня соблазнила часть островка, стрелкой выдававшаяся в море: на этой стрелке я рассчитывал собрать целую коллекцию драгоценных раковин, и колебания были отброшены.

Мне посчастливилось найти кое-какие раковины в песке и в расщелинах камня; одни были полыми, в других обитали улитки; но эти раковины принадлежали к обычному классу и часто попадались у нас на пляже. Мы даже завезли их