Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Хотел, чтобы она показала ему некоторые вещицы, оставшиеся после Ракели. Слуги замялись, смутились, потом наконец сказали: Саад убита. Он судорожно сглотнул слюну. Спросил, как все это произошло.

– До чего ж она ужасно кричала! – сказал Белардо. – А наша госпожа донья Ракель – та ни чуточки не испугалась. Стояла спокойно, с достоинством, как самая настоящая знатная дама.

Альфонсо обошел дом. Постоял перед изречением, начертанным куфическими письменами, которые он не умел читать, а Ракель ему однажды перевела: «Унция мира дороже, чем сто пудов побед». Пошел дальше. Открывал шкафы, сундуки. Прикасался к платьям Ракели. Вот это светлое платье было на ней в тот раз, когда они играли в шахматы. Вот в этом одеянии из тончайшей ткани – того и гляди разорвется от его прикосновения! – она была в тот день, когда псы стали ставить на нее лапы. Из сундука повеяло ароматом платьев, ароматом Ракели. Альфонсо захлопнул крышку. Он не чета Ланселоту.

Он нашел письма, которые она ему так и не отправила: «Ты готов жертвовать жизнью ради самых нелепых затей, как и подобает рыцарю. Это бессмысленно и восхитительно, за это я и люблю тебя». Он нашел рисунки, сделанные Беньямином. Рассматривал их долго и внимательно, заметил черты, которые ускользнули от его внимания в живой Ракели. И все же, все же этот Беньямин видел лишь частицу Ракели, подлинную Ракель смог увидеть один только он, Альфонсо, и только теперь, когда ее больше нет на земле.

На земле ее не было, но в мире она по-прежнему была. В нем, в Альфонсо, продолжало жить заветное обретенное знание, которое сегодня открыл ему тот молчаливый призрак. Родриг говорил ему, что такое вина и раскаяние, но то были только наставления, Альфонсо их слушал, но воспринял лишь разумом, а не чувством. И его собственный внутренний голос тоже не достучался до сердца. Лишь теперь, когда он увидел немой лик Ракели, в сердце у него запечатлелось, что это значит: ответственность, вина, раскаяние.

Он взял себя в руки. Помолился. То была кощунственная молитва – молитва к умершей. Он просил, чтобы Ракель являлась ему в решительные минуты: пусть ее красноречивое молчание подскажет, что надо делать и чего делать не надо.

Гутьерре де Кастро стоял перед королем, как предписывал обычай: ноги широко расставлены, руки скрещены на рукояти меча.

– Чем могу служить, государь? – спросил он своим чуточку квакающим голосом.

Альфонсо впился взором в широкое грубое лицо Кастро. Тот смотрел спокойно, не отводил глаз. Страха он не испытывал, это было ясно. Ярость короля уже улеглась, он сам не понимал, отчего с таким свирепым сладострастием мечтал увидеть, как этого человека вздернут. Он сказал:

– Тебе было поручено охранять население моей столицы Толедо. Почему ты этого не исполнил?

Кастро ответил холодно и дерзко:

– Народ пришел в волнение из-за проигранной тобою битвы, дон Альфонсо. В людях проснулась склонность к мятежу, жажда крови. Они хотели истребить виновных, а виновными они считали очень многих. Но в конце концов пострадало лишь малое число, убитых и сотни не наберется. Я мог с легким сердцем вернуть перчатку королеве. Надеюсь, она довольна и благодарна мне.

Дон Альфонсо сказал:

– Ты отправился в Галиану, предводительствуя каким-то гнусным сбродом, и убил моего эскривано и мать моего сына. – Он говорил жестко и прямо, однако очень спокойно.

Кастро ответил:

– Народ твой требовал покарать предателя. Того же хотела и церковь. Мой долг был защитить невинных. А тот человек был виновен.

Король ожидал, что Кастро сейчас доложит ему о распоряжении королевы, о ее тонком и коварном намеке. Но тот и не думал снимать с себя ответственность. Напротив, он продолжал:

– Скажу тебе без утайки: даже не будь он предателем, я бы его все равно прикончил. Я – Гутьерре де Кастро, и уже много лет минуло с тех пор, как я дал слово себе и всему испанскому рыцарству покарать обрезанного пса, изгадившего мой кастильо.

Король сказал:

– Несогласия между тобой и кастильской короной были улажены, вира за убийство твоего брата уплачена. Договор подписали и скрепили печатью, твои претензии удовлетворены.

– Я не хочу вступать с тобой в препирательства, король Кастилии, – ответил Кастро. – Если ты считаешь, что вправе на меня пожаловаться, то жалуйся моему сеньору, королю Арагона, и пусть он – тот, кто не превосходит меня, – созовет суд, сделав судьями равных мне[149]. Позволь мне все же сказать тебе одно, как рыцарь рыцарю. Из-за тебя погиб мой брат, славный рыцарь, великий герой, стяжавший победы на поле брани и на турнирах. Ты это знаешь, ты уплатил мне за это деньги, и я согласился их принять, потому что сейчас священная война. Теперь получилось так, что я убил человека, который нанес мне жесточайшую обиду. И кто же этот человек? Всего-навсего твой банкир и старый еврей. Я думаю, ты не прогадаешь, если будешь считать, что мы с тобой честно расквитались.

Король ничего на это не сказал. Вместо того потребовал:

– Расскажи, как все это произошло.

Кастро ответил:

– Я не стал марать свой меч поганой кровью. Я ударил этого негодяя ножнами.

Альфонсо, пересилив себя, запинаясь на каждом слове, спросил:

– А как погибла она?

– Этого я тебе рассказать не могу, – ответил Кастро. – Я еще не успел отвести глаз от корчившегося на полу еврея, как они ее уже прикончили. – Он говорил равнодушно, и слова его походили на правду. С грубой откровенностью, почти добродушно Кастро продолжал: – Священная война в разгаре, и я удушил в сердце своем неприязнь, я приехал сюда, чтобы сражаться под твоими знаменами. Удовольствуйся тем, как оно есть, король Кастилии. У нас и других забот навалом. Негоже рыцарю тратить слова из-за какого-то выметенного мусора. Лучше позаботься о своем городе и его укреплениях.

Альфонсо с изумлением заметил, что наглость этого барона не вызвала в нем гнева. В самом деле, тот ни словом не упомянул о двусмысленном распоряжении доньи Леонор, он не стал перекладывать вину на плечи дамы, он принял на себя ответственность за все случившееся. «Надо же! Этот Кастро, что ни говори, рыцарь», – подумал Альфонсо.

Каноник дон Родриг, прежде бодрый и деятельный, теперь с неохотой, через силу занимался своими обязанностями, редко открывал книгу или что-то писал. Обычно же сидел в одиночестве, погруженный в унылые размышления.

Муса не часто составлял ему компанию. В Толедо было много больных и раненых. Неизменное спокойствие Мусы поневоле внушало доверие, и, несмотря на то что кому-то старый мусульманин казался подозрительным, многие прибегали к его прославленному