Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Вид мой не слишком приятен. И запах тоже. От меня разит войной, трудами, поражениями. И куртуазности во мне ни на грош. Однако сдается мне, что и ты, донья Леонор, моя королева, моя любовь, отступила от правил, предписанных куртуазией. – И вдруг сорвался на дикую, бессмысленную ругань: – Ты разбила мне жизнь! Все ты, проклятая! Ты не родила мне сына – тот, которого ты родила, был болен и хил и еще в твоей утробе отмечен печатью смерти. Женщина, которую я любил, родила мне сына, но ты ее сгубила. Отец той женщины был самый умный, самый верный из моих советников. Он ангельскими устами убеждал меня не торопиться, выждать момент, более подходящий для войны. Но ты упорно науськивала. Ты бросила мне в лицо «фу!» и «тьфу!», ты хотела издевками втравить меня в войну. А потом, столь бойкая на язык, почему-то промолчала, ни слова не возразила, зная о моем злосчастном плане. Ты видела – я спешу на битву, которая непременно кончится поражением. Ты вела себя так для того, чтобы убить мою возлюбленную, посланную мне самим Богом. Это ты меня погубила, меня и мою Кастилию. Вот ты стоишь передо мной, беленькая и чистенькая, по виду королева, но внутри – мерзость и запустение. Тебя, как и твою мать, гложет червь адской злобы, ты, погубительница!

Донья Леонор, конечно, предвидела, что Альфонсо будет разгневан. Но что он будет так бесноваться, изливать душу так бессмысленно и злобно, она не была готова. Пожалуй, он в состоянии схватить ее своими грязными ручищами, голыми, без перчаток, и свернуть ей шею. И все же у нее кровь взыграла в жилах оттого, что он так грубо и пошло грозил и ругался – настоящий виллан! Он был опасен – и именно таким он был ей люб.

Донья Леонор попятилась, потом легко взошла на возвышение, села и молвила спокойно и сдержанно, устремив на мужа испытующий взгляд своих больших зеленых глаз:

– Позволь напомнить: когда ты был в Бургосе, мы, моя мать и я, дали тебе на подпись договор с твоим зятем доном Педро. Подписав сей договор, ты обязался не начинать войны, пока не подоспеет арагонское войско. Мы сделали все, что могли, лишь бы удержать тебя от твоего опрометчивого геройства. Мать моя уламывала тебя, как капризного ребенка. Ты сам больше всех себя подстрекал. Хочешь, скажу тебе, в чем главная причина теперешнего разорения? Тебе захотелось блеснуть – блеснуть передо мной, перед своими друзьями, а главное, перед своей еврейкой! Оттого ты и бросил вызов халифу, вызов дерзкий, идущий вразрез с нашим договором и со всяким здравым смыслом. Оттого ты и затеял эту безумную битву. Оттого ты и привел на край бездны нашу страну и всю христианскую Испанию.

Дон Альфонсо стоял внизу, у балюстрады. При взгляде на ее густые белокурые волосы, на ее белое лицо с высоким, ясным челом он только острее ненавидел жену за злые, неопровержимо последовательные мысли, которые за этим челом рождались.

– Теперь мне понятно, почему Генрих заточил твою мать и не выпускал на волю, невзирая на все послания Святейшего отца, – молвил он тихо, скрежеща зубами от гнева. – Не думай, будто я слабее его. Убить тебя я не могу – ты женщина. Но от наказания ты не уйдешь, ибо сгубила мою милую и желанную. Я устрою судилище, буду чинить допрос за допросом, я выведу на чистую воду твои ухищрения, представлю в истинном свете твои коварные распоряжения и злодейские помыслы, что скрывались за ними. Тогда весь христианский мир наречет тебя убийцей. И твоим кровавым приспешникам, Кастро и остальным, тоже не уйти от суда. Ты еще увидишь, моя дорогая, как я с ними разделаюсь. Их прокатят на Сокодовер в позорной повозке, через весь город. А ты, моя королева, будешь сидеть рядом со мной на трибуне, ты полюбуешься, как повесят твоих галантных рыцарей, твоих Ланселотов.

Леонор смотрела на него, не отрывая глаз. Он был весь в поту, лицо искажено, короткая светлая борода слиплась. Лучезарной юношеской красоты в нем не осталось, теперь его не сравнишь со святым Георгием в Донфроне. И все же хорошо, что наконец-то прорвалась наружу та яростная страсть, что таилась в нем, теперь никто не скажет, что он не слишком-то пылок, – никто, даже ее матушка.

– Ты изрыгаешь слова без смысла и связи, дон Альфонсо, – возразила она, – потому что твоя полюбовница умерла. Я ничего не сделала той женщине, что жила в Галиане. Никакой судья не вынесет мне обвинительного приговора, даже если будет пристрастно вникать в любую мелочь – во все, что я делала и чего не делала.

Внезапно ей опостылели собственное величие и достоинство. Она спустилась с возвышения, подошла к Альфонсо совсем близко, вдохнула его дурманящий запах и заявила прямо в лицо:

– Но тебе я скажу, скажу один-единственный раз: и все-таки это сделала я. Я доставила себе это небольшое удовольствие, устроила свою noche toledana. Я прочитала кровавые помыслы в голове Кастро, но не стала его удерживать, я использовала кастильо в качестве приманки. И Бог мне помог. Богу было угодно, чтобы они погибли. Почему им обоим, твоей наложнице и ее отцу, было не укрыться за стенами иудерии вместе с другими евреями? Бог захотел их наказать и окутал их очи слепотой. И я говорю тебе прямо в глаза, в твои бешеные, налитые кровью глаза: я возликовала в сердце своем, узнав, что она мертва.

Альфонсо застонал, не в силах дольше на нее смотреть, отступил на шаг. В его лице сейчас было больше муки, чем ярости.

Леонор в полной мере насладилась своим торжеством. Но теперь ей сделалось жаль Альфонсо. Она опять подошла к нему вплотную.

– Давай оставим эти препирательства, дон Альфонсо, – сказала она, и голос ее звучал непривычно мягко, умоляюще. – Ты ранен, изнурен. Позволь мне быть твоей сиделкой. Я пошлю за своим медиком Рейнеро, он опытнее твоих лекарей. И позволь сказать тебе еще кое-что: то, что я сделала, я сделала не только ради себя самой, но и ради тебя. Я люблю тебя, Альфонсо, и ты это знаешь. Всю жизнь я служила тебе вернее, чем крепкие стены твоего замка, я служила тебе и тогда, когда убрала с твоего пути эту женщину. Мне невыносимо было смотреть, как король Кастилии, отец моих детей, увязает в тине греха. Можешь опозорить меня перед целым миром, можешь меня убить, но все это – правда.

Альфонсо знал – так оно и есть, но приказал себе: не