Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

она будет мертва, и ее охватил ужас, безграничный, непереносимый ужас. Свет в ее душе потух. От нее осталась одна оболочка, и внутри уже не было ничего, кроме страха. Рот ее невольно приоткрылся, но крик так и не вырвался из стесненной груди.

Все, что совершилось в комнате с балюстрадой, совершилось без всякого шума, в сумрачной, странно приглушенной атмосфере. Когда Кастро сделал шаг к еврею, его мрачные спутники невольно попятились, прижались к стене. Иегуда беззвучно корчился в агонии, слышно было тяжелое дыхание пришедших, да еще журчание фонтана, да еще отдаленные крики толпы, оставшейся у белой ограды.

Но вдруг закричала кормилица Саад – громко, пронзительно, безумно. И тут на садовника Белардо будто что-то нашло, он размахнулся и в полном исступлении обрушил священную дедовскую алебарду на донью Ракель. За ним и остальные как с цепи сорвались – всей кучей принялись избивать Ракель, кормилицу, Иегуду. Они нещадно били всех троих, хрипя от ярости, и, хоть те уже давно лежали неподвижно, продолжали топтать их тела.

– Всё, хватит! – раздался приказ барона Кастро.

Они вышли из комнаты не оглядываясь. В каком-то дурмане, шатаясь как пьяные, бессмысленно смеясь, покинули дом. Один из солдат отряда Кастро не без труда оторвал мезузу от дверного косяка и сунул ее за пазуху. Он еще не знал, что` будет умнее – растоптать амулет или взять себе, чтобы защищал. Прикоснуться еще к чему-то в королевском доме никто не посмел.

Те, кто остался снаружи, ждали на палящей жаре. Кастро объявил:

– Дело сделано. Оба мертвы. Ведьма и предатель мертвы.

Вероятно, весть была воспринята с удовлетворением. Но люди его не выказали: не было ни криков, ни ликования. Скорее, все были смущены и озадачены.

– Так, так, – глухо бормотали они, – значит, Фермозе конец.

Пока они пыльной дорогой тащились по жаре назад в Толедо, улетучились полностью их радость и злоба. Стража у ворот спросила:

– Ну как, проверили? Отыскали их?

– Да, – отвечали им, – отыскали. Они мертвы.

– Ну и поделом, – сказали стражники.

Но и они радовались недолго – озлобление улеглось, весь остаток дня они были задумчивы и даже как будто раздосадованы.

Теперь ни у кого и в мыслях не было чинить обиды евреям. Народ добродушно подшучивал над теми, кто отсиживался в иудерии:

– Ну что вы там заперлись на все засовы? Нас боитесь? Поди, все знают, как здорово сражались ваши под Аларкосом. У нас с вами беда общая, вот и надо держаться вместе.

Глава 6

Дон Альфонсо удерживал крепость Калатраву дольше, чем ожидалось. Он получил ранение в плечо, рана была не опасная, но болезненная, и король часто лихорадил. Тем не менее он каждый день сам обходил и объезжал все посты, в полном вооружении взбирался по крутым лестницам на крепостные валы, снова спускался; он досконально проверял все оборонные сооружения. Начальники отрядов внушали ему, что надо наконец пробиваться к столице: мусульмане уже изрядно продвинулись на север и дороги, ведущие в Толедо, были перерезаны. Когда положение стало безнадежным, Альфонсо наконец покинул крепость, чтобы с большей частью гарнизона уйти в Толедо.

Подобная затея требовала осмотрительности и храбрости. Из близких друзей при нем находился только Эстебан Ильян – тяжелораненого архиепископа дона Мартина, а заодно и Бертрана де Борна уже кое-как переправили в Толедо. Альфонсо не показывал вида, до чего мучительно переживает он поражение; решимость, находчивость, быстрый взор – все эти качества по-прежнему были при нем. Но по ночам, оставаясь в палатке наедине с Эстебаном, Альфонсо давал выход своему отчаянию.

– Видел, какой вокруг разор? Теперь я чувствую: они как будто опустошили и сожгли меня самого, это все равно что часть моего существа, моего тела – моя рука или нога.

Он мысленно рисовал себе возвращение в Толедо. Вспоминал спокойное, надменное лицо доньи Леонор, думал о том, сколько скрытого презрения и недовольства увидит он на ее челе, ведь он выехал из Толедо таким гордецом, во главе славного войска, а теперь предстанет пред ее очи покрытый позором. С беспомощной злобой думал он о молчаливом упреке в глазах Иегуды, о его насмешливой почтительности. Представлял себе красноречивое лицо Ракели. Помнится, он обещал бросить к ее ногам Севилью! И где же Севилья? Она не спросит, она встретит его молча – сама нежность и кротость, и ни слова упрека, но на стенах дома будут ехидно поблескивать все эти ее изречения о мире.

Неожиданно его обуял бессмысленный гнев. Дон Мартин был прав, Ракель и впрямь ведьма, это из-за нее он преступно медлил с крещением сына, это она обратила в ложь его внутренний голос. Но отныне с ее чарами покончено. Пусть себе молча извивается как змея, пусть изображает горесть на лице, он все равно принудит Иегуду возвратить ему сына, он окрестит мальчика. А если Ракель не захочет оставаться дольше в Галиане – что ж, двери открыты. «Алафиа – благословение и мир», и скатертью дорога.

Итак, Альфонсо мысленно препирался с Ракелью. А дон Родриг уже был в пути, уже вез ему роковую весть.

Когда Иегуда и Ракель погибли, на дона Родрига нашло странное оцепенение чувств. Рухнуло все, что привязывало его к этому миру: королевство ввергнуто во прах, добрые друзья приняли жестокую кончину, и на нем, канонике Родриге, лежит немалая доля вины: слишком долго позволял он королю идти неправым путем. Сознание собственного поражения, собственного ничтожества угнетало его.

В душе он горько упрекал дона Альфонсо: пагубное легкомыслие короля навлекло беды на всю страну и на всех, кто стоял к нему близко. Родриг больше не хотел его видеть, не хотел иметь с ним никакого дела. Но он все еще любил этого несчастного. В конце концов долг и жалость побудили его отправиться в путь, чтобы самому передать ужасную весть. Быть может, эта огромная потеря заставит Альфонсо понять, что такое раскаяние, и Родриг не хотел оставлять его одного в этот час.

Альфонсо предстал перед Родригом изможденный, лихорадящий. Нетерпеливо оборвал его, когда тот осведомился о ране. Мрачный, раздраженный, язвительный, король произнес с вызовом:

– Ты оказался прав, мой мудрый отец и друг. Воинство мое уничтожено, королевство рухнуло. Да, я и впрямь призвал четырех всадников Апокалипсиса в свою страну. Сбылось все, что ты мне пророчествовал. Ты здесь затем, чтобы это услышать? Ну что ж, соглашусь, ты был прав. Теперь ты доволен?

Родриг против воли чувствовал жгучую жалость к этому человеку – больному, в изорванных, запачканных одеждах, с истерзанной душой. Но нельзя ему,