Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Родригу, поддаваться слабости, он обязан как можно сильнее встряхнуть душу этого Альфонсо, непослушливого вассала Господня, до сих пор не понявшего, что такое вина и что такое раскаяние. Родриг сказал:

– Худые вести из Толедо. Твой народ возложил вину за твое поражение на невиновных, и не было никого, кто мог бы защитить их.

Король уставился на него с недоумением, и тогда Родриг сказал ему прямо:

– Они убили донью Ракель и дона Иегуду.

Дона Альфонсо не сломили несчастье, предательство, тяжкое поражение, но эта весть сломила: он закричал от горя. Вскрикнул коротко, отчаянно. И упал без сознания.

Горячая дружба разом пересилила все остальные соображения Родрига – он любил своего Альфонсо, как прежде. Он перепугался за него, пытался ему помочь, послал за лекарем.

Прошло изрядное время, прежде чем Альфонсо опамятовался. Он огляделся, вспоминая, где находится и что с ним, затем сказал:

– Пустое, все из-за этой дурацкой раны.

Альфонсо с утра ничего не ел. Жадными глотками выпил бульон, который ему подали, велел поторопиться врачу, менявшему повязку. Потом отослал всех, попросил остаться только дона Родрига.

– Прости, отец мой и друг, – сказал он. – Мне не пристало давать волю чувствам. – И прибавил раздраженно: – После того как я сам сокрушил свое королевство, какая разница, если погиб еще один мужчина, еще одна женщина? Все равно я бы расстался с ними обоими, – мрачно заметил он. Но тут же опроверг сам себя: – Никогда, никуда, ни за что не отослал бы я Ракель! И я вовсе не стыжусь этого! – Он стонал, метался по шатру, скрежетал зубами. – Какая адская мука! Говорю тебе, Родриг, друг мой, я любил ее. Тебе этого не понять, ты не ведаешь, что это такое. И никто не ведает. Я сам не ведал, пока не повстречал ее. Я любил ее больше, чем донью Леонор, больше, чем наших детей, больше, чем свое королевство, больше, чем Христа, больше всего на свете. Забудь то, что я сейчас скажу, святой отец, забудь сейчас же, но ничего не могу поделать, я должен это высказать, должен все сказать тебе: я любил ее больше, чем свою бессмертную душу. – Он стиснул зубы, чтобы удержать безумные слова, теснившиеся в груди. Рухнул на ложе в полном изнеможении.

Родриг был потрясен тем, как изменилось его лицо: худое, неуверенное, перекошенное гримасой то ли боли, то ли ухмылки, скулы резко выделялись, вместо губ виднелись две узкие полоски. Глаза казались меньше, и в них был беспокойный блеск.

Наконец лицо Альфонсо приняло более спокойное выражение. Он попросил Родрига рассказать все, что ему известно. Тот знал очень немногое. Толпа черни, не найдя Иегуду в кастильо Ибн Эзра, направилась в Галиану. Кто убил донью Ракель – никто не мог сказать. Дона Иегуду убил Кастро, собственной рукой.

– Кастро? – запинаясь, переспросил король.

– Кастро, – ответил дон Родриг. – Ему было поручено охранять тех, кому грозит опасность. Ибо в народе началась смута и многие могли пострадать. Ему было наказано: лучше пожертвовать одним, чем подвергать опасности огромное множество невинных.

Король раздумывал долго, тяжело.

– От кого Кастро получил такое распоряжение? – спросил он хрипло.

Дон Родриг ответил медленно и внятно:

– От доньи Леонор.

Альфонсо зарычал, словно раненый зверь.

– Шакалы и стервятники набросились на меня, словно на мертвечину, – выдохнул он.

Дон Родриг с чуть заметной печальной усмешкой внес справедливое уточнение:

– Принять какие-то меры было необходимо. В Толедо убили много крещеных арабов. И евреев тоже. Говорят, в предместье порешили около ста человек.

– Не смей защищать ее! – крикнул Альфонсо в бессмысленной ярости. – Не защищай Леонор! Не смей никого выгораживать, в том числе и себя! Ты тоже виноват, вы все виноваты. Виноваты, возможно, меньше меня, но все равно виноваты. И я вас накажу. Я вас покараю. Воображаете, я бессилен, если проиграл сражение? Нет, король здесь пока еще я. Я все расследую, я учиню суд и покараю вас со всей жестокостью! – Он вдруг прервал свою тираду, застонал, вконец обессилев, и сердито махнул рукой, приказывая Родригу удалиться.

Не прошло и часа, как Альфонсо приказал двигаться дальше. И здесь, на последнем участке марша, он по-прежнему командовал собственнолично, с большим вниманием и осторожностью. Только когда последний из его отрядов оказался внутри городских стен, он въехал в Толедо.

На коне поднялся он на гору, в замок. Прибежали слуги, камердинеры, испугались его вида, спросили, не хочет ли он привести себя в порядок, не нужно ли позвать врача. Он раздраженно отмахнулся, отдал строгий приказ никого не допускать к нему, в том числе и королеву.

Присел на свою кровать с балдахином, еще не сняв доспехов, потный, грязный, измученный болезнью. Так сидел он один, в неудобной позе, и все думал, думал. Он не находил в событиях ни малейшей разумной связи. Каким образом Иегуда, этот хитрый лис, издалека чуявший опасность, мог оказаться в Галиане? И почему оба они, отец и дочь, не укрылись за крепкими стенами иудерии, раз уж так ревностно держались за свою веру?

Ясно было одно: они мертвы, убиты. И убили их Леонор и барон Кастро – Леонор своим языком, а Кастро своей рукой. Он же, Альфонсо, даже не попрощался с Ракелью, уехал отчужденный, слепой, чем-то раздосадованный. А теперь Леонор убила ее. Получается, она вдобавок и сына у него украла, украла его Санчо, ведь теперь никто ему не скажет, куда девался младенец.

От гнева помутилось в голове. Он твердил себе: Леонор возненавидела его с того самого мгновения, как Бог послал ему Ракель. Это она подстрекала его начать войну, она хотела развязать себе руки, чтобы в его отсутствие убить Ракель. Все предостерегали его от злосчастной битвы, а Леонор – обычно так любившая поучать! – точно язык проглотила. Она прекрасно видела, что он сломя голову мчится навстречу поражению, но ей было все равно, лишь бы погубить соперницу. Это не Ракель – это Леонор ведьма. Она точная копия своей матери, внучка прабабки, кою сам Сатана уволок из церкви прямо в ад[148].

Он упивался своим гневом, упивался тем, что рана причиняет боль. Как был, в запыленных доспехах, немытый, не сменив повязки, он быстро зашагал по коридорам, ведущим на половину Леонор. Распугав придворных дам, ворвался в комнату жены.

Леонор сидела на возвышении, чистая, ухоженная, настоящая знатная дама. Она встала, пошла ему навстречу, не слишком быстро и не слишком медленно, с улыбкой на устах. Он остановил ее, предостерегающе вскинув руку, и, не дав поздороваться, сказал тихо, с угрозой в голосе:

– Вот я и вернулся.