Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Родриг завидовал другу, который был непрестанно занят, а значит, мог отвлечься от мучительных дум. Его самого все сильней одолевали печальные размышления о тщетности всех дел и начинаний – это было что-то вроде паралича души.

Из Италии ему прислали одну книгу, которая, казалось, выражала его собственное отчаяние. Написана она была молодым прелатом Лотарио Конти и носила название «De conditione humana» («О плачевности человеческого положения»)[150]. Особенно сильное впечатление произвели на него следующие строки: «Сколь ничтожен ты, о человек! Сколь гнусно твое тело. Взгляни на растения и деревья. Они порождают цветы, листья, плоды. Горе тебе, ты порождаешь вшей, паразитов, червей. Те выделяют масло, вино, бальзам – ты выделяешь мочу, мерзкие слюни, дерьмо. Те насыщают воздух благоуханием – ты смердишь». Эти слова прочно засели в мозгу дона Родрига, они преследовали его даже во сне.

Он больше не жаждал тихого, блаженного экстаза, в котором прежде черпал утешение в минуты отчаяния. Та ревностная, абсолютная вера теперь казалась ему не благодатью, а дешевым самообманом, малодушным бегством от действительности.

Одно облегчение – иногда к канонику наведывался дон Беньямин. Молодой человек терпеливо продолжал свои труды в академии, невзирая на тяжелые и горестные обстоятельства, в которых жил он, как и другие обитатели Толедо. Каноника изумляла сила воли Беньямина, его посещения прогоняли томительную меланхолию.

Однажды он попросил своего ученика:

– Если воспоминание не слишком мучительно, расскажи мне, что делалось в Галиане, когда ты был там в последний раз, и о чем вы говорили.

Беньямин молчал. Молчал так долго, что дон Родриг уже думал, он не ответит. Но тут из уст молодого друга полились горячие похвалы Ракели: как прекрасна была она в тот последний день! Он не постеснялся рассказать, отчего Ракель не захотела укрыться за стенами иудерии. Только потому, что король повелел дожидаться его в Галиане! В его словах слышалась обида на то, что Ракель до последней минуты верила в своего рыцаря и возлюбленного, верила с такой преданностью и таким пылом.

Каноник был потрясен услышанным. «Ты не ведаешь, что это такое – любовь», – сказал ему король, однако же и сам король этого не ведал. Да, Альфонсо любил Ракель – для него это было что-то вроде бури, грозы, неистовства стихий. Притом он остался заперт в самом себе, он не научился сопереживать с нею. И вот с уст этого злосчастного человека, рыцаря до мозга костей, сорвалось необдуманное слово, которое он, вероятно, и сам тут же забыл. Но получилось так, что это невзначай брошенное слово толкнуло Ракель в объятия смерти. Что бы ни затеял, что бы ни вымолвил Альфонсо в минуту легкомысленной отваги, все кончалось бедой.

Несколько дней спустя Беньямин, смутившись и потупившись, показал канонику рисунок. Однажды он видел короля вблизи, пояснил юноша, и был поражен, до чего же изменился дон Альфонсо. Желая осмыслить эту перемену, он нарисовал короля, а теперь принес портрет канонику и с любопытством ожидал, что тот скажет.

Тот долго разглядывал листок. На него смотрело лицо человека, который многое изведал и многое выстрадал, и все же это было лицо рыцаря, привыкшего действовать безоглядно, более того, лицо человека твердого и жестокого. Он припомнил словесный портрет короля, который сам он, Родриг, дал в своей хронике, припомнил и лик короля, что был отчеканен на Иегудиных золотых монетах. Он отложил рисунок в сторону. В волнении стал расхаживать по комнате. Снова взял портрет и пристально вгляделся в него. И вымолвил со странным чувством:

– Так, значит, вот он каков, король Альфонсо Кастильский.

Беньямин, озадаченный впечатлением, которое произвел его рисунок, сказал:

– Я не знаю, каков дон Альфонсо в действительности. Это он в моей голове такой. – Помолчав, он прибавил: – Сдается мне, жизнь стала бы лучше, если бы миром управляли мудрецы, а не воины.

Каноник попросил оставить ему рисунок и, после того как Беньямин ушел, долго еще размышлял, склонившись над листком.

Его дружба с Беньямином становилась все теснее. Он так разоткровенничался с ним, что даже поделился собственными малодушными сомнениями.

– Ты молод годами, – так начал Родриг, – но уже имел случай наблюдать, как глупость и необузданная ярость в мгновение ока сметают все, над чем целые столетия трудились знания и искусство, и так происходит раз за разом. И все-таки ты продолжаешь ломать голову, заниматься изысканиями, изнурять себя работой. Тебе все еще кажется, что стоит тратить силы? Кому нужны твои старания?

Лицо Беньямина осветилось веселым лукавством, от которого оно в прежние дни выглядело таким юным и привлекательным.

– Ты хочешь меня испытать, высокочтимый отец, – ответил он, – но ты ведь наперед знаешь, что я отвечу. Конечно, тьма – это правило, а свет – исключение. Но чем непроницаемее и страшнее громада тьмы, тем отраднее видеть луч света. Я мало что значу, но, если бы не мог почувствовать эту радость, я бы и вовсе был ничем. Я твердо верю, что свет не погаснет, что со временем света станет больше. И мой долг заключается в том, чтобы как-то содействовать этому.

Непоколебимая уверенность Беньямина смутила каноника, ему сделалось стыдно. Он достал свою хронику, принудил себя сосредоточиться, опять принялся за работу. Но сейчас же снова увидел, сколь тщетны все его усилия. Он хотел наглядно показать, что во всем виден перст Божественного промысла, он с наивной отвагой изображал бессмысленное так, будто в нем заключался смысл. Своими умствованиями и словесами он только исказил события, утопил их в пустой болтовне, но объяснить он их не объяснил.

До чего же он завидовал Мусе! Тому было несложно работать над своей хроникой. Муса нашел особую формулу, под которую он подводит все события. Его главный принцип таков: народы рождаются и умирают, им суждены молодость и увядание, одряхление. Подтверждение этому закону Муса находит у своего Аллаха и своего пророка. В их Коране сказано: «Для каждого народа есть свой срок. Когда же наступает их срок, они не могут отдалить или приблизить его даже на час».

А вот ему, Родригу, никак не удается обнаружить смысл и порядок в исторических событиях. Теперь он склонен был думать, что истинная вера запрещает подобные поиски смысла. Разве не сказано в Послании апостола Павла к коринфянам: «Немудрое Божие премудрее человеков – Quod stultum est dei, sapentius est hominibus»?[151] И разве не учил Тертуллиан, что величайшее событие в истории, смерть Сына Божия, требует веры, ибо событие это противно разуму? Пути Господа – не то же самое, что пути людей[152]. И если