Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

– Ну и зря ты отказываешься. А если не дойдёшь?

– Значит, тогда и печатать ничего не нужно. Ты же сам написал… А тут и не слава даже – так просто, честолюбие своё погладить.

– Так ты считаешь, что моя книжка – только ради этого?.. Покрасоваться?

– Да не о тебе я! – с досадой сказал Павел. – О себе.

Я не понимал его.

– Зачем ты тогда стихи свои мне читал недоделанные? Говоришь о совершенстве, а сам…

Он виновато улыбнулся. Мне показалось, что в его глазах мелькнула тоска.

– Это же только между нами… Просто захотелось… поговорить.

Вдали свистнула электричка. Павел встал, отряхнулся.

– Поехал я. Надо ещё к матери зайти, стайку поправить…

Я поднялся тоже. Он протянул руку.

– Ну, давай… Ты много уже умеешь… А я пока нет. Но я добьюсь…

И быстро зашагал к вокзалу.

Я проводил его взглядом и остался стоять. Идти никуда не хотелось. Что-то он во мне пошевелил. Надо было подумать.

Что там Курбатов говорил про точку отсчёта? Выше головы ведь не прыгнешь… Или прыгнешь?

2020

В одну телегу впрячь не можно…

Вечером мы сидели, по обыкновению, вокруг костра, и Георгий Александрович повествовал о своих похождениях в Восточном Саяне. Мне это было особенно интересно, поскольку в студенчестве я тоже побывал там, правда, совсем по другому делу: штурмовал в числе нескольких десятков таких же новичков две вершины – Братчанка и Трёхглавая, чтобы выполнить норматив на значок «Альпинист СССР». Это были самые простенькие горки высотой всего два с половиной километра, категории «единичка Б», туда не брали с собой практически никакого снаряжения, кроме ледоруба и репшнура для связки. Через несколько дней, без проблем взойдя на оба пика, мы вернулись в город, и судьба больше не приводила меня в те края. В памяти сохранились оставшиеся внизу и разбегавшиеся от нас во все стороны острые, как ножи, хребты, укрытые снегом, а над ними густо-синее небо, да дома на полке до сих пор лежали два обломка гранитов, захваченные с этих вершин. Гусаров же проработал в Саянах лет тридцать, повидал много чего, и гор таких покорил множество – не ради нормативов, а в ходе обычных съёмочных маршрутов. Мы сами просили его поделиться воспоминаниями, и послушать было что.

Он был, пожалуй, одним из последних осколков того легендарного поколения геологов, которое, по умолчанию обладая обширными профессиональными знаниями, умеет всё и в походной жизни: седлать и навьючивать лошадей, разжигать костёр под ливнем, кипятить воду для чая в котелке из бересты, печь хлеб, проходить на лодке шиверы и пороги, при встрече с медведями убеждать их не трогать людей и идти своей дорогой, узнавать по едва заметным приметам погоду на завтра или даже на два-три дня вперёд… А ещё он умел изготавливать прекрасные ножи из рессорной стали и дарил их всем, кто ему понравился. Помимо того что для каждого геолога такой нож был очень ценным практическим подарком, он представлял собой и достойный особой гордости знак признательности от известного и всеми уважаемого человека. Таких могучих «зубров» осталось совсем немного, и я был очень рад, когда главный геолог экспедиции Захарченко на весь сезон прикомандировал его к моему отряду.

Гусарову перевалило чуть за семьдесят, он был нетороплив, основателен и уверен в себе, обычно оставался серьёзным, почти суровым, однако мог и удачно пошутить. С виду он казался грузным, но ещё бодро ходил по горной тайге и ездил в поле не ради заработка, а просто не представлял себе другой жизни. Собственно, он и посоветовал мне разбить лагерь на этом берегу Арсинды, хотя участок работ находился на другом, вблизи русла. Аргументы Георгия Александровича я счёл неоспоримыми и как начальник отряда принял решение обосноваться здесь.

Так вот, мы сидели у костра, когда в сумерках за деревьями послышалось урчание мотора, потом по соснам полоснули лучи фар, и через минуту к палаткам подъехал легковой уазик. Из него вышли главный инженер экспедиции Белкин и его водитель Димка Назаров. Визитов начальства, тем более внезапных, не любит никто, а меня почему-то по рации не предупредили. К тому же Белкин, едва вылез, в ответ на моё приветствие сразу начал допрос:

– Самовольничаешь? Почему лагерь до сих пор на этом берегу?

Диспозиция у нас с ним была такой, что доставляла обоим постоянное уязвление самолюбия. Белкин Сергей Иванович был на семь-восемь лет моложе, но, хотя моим непосредственным начальником не являлся, считал себя вправе называть меня (как, впрочем, и всех, кто подчинялся ему по работе) на «ты» и только по имени. Мне такая фамильярность с его стороны претила, и я, не высказывая ему прямо свою претензию, чтобы слишком явно не обострять отношений, с простодушным видом человека, не разбирающегося в правилах субординации, общался с ним в том же духе, но чуть помягче: «Ты, Сергей Иванович…» – и было заметно, что его это коробило. Тем не менее он меня не поправлял – возможно, опасался, что если потребует обращения к себе на «вы», то я потребую того же, и он окажется в положении проигравшего. Вот так мы и состязались в причинении друг другу неприятных ощущений.

Впрочем, свою должность Белкин исполнял блестяще. Невысок и худощав, всегда энергичен и бодр, он держал в уме всё, что происходило на полевых участках, а их у нас насчитывалось около десятка; знал на память фамилии всех рабочих, даже тех, кто устроился лишь на один сезон; распоряжался всеми передвижениями транспорта: кому, куда и зачем ехать сегодня, а кому завтра… Несомненно, ему нравилось дирижировать таким большим, многоголосым оркестром, но из этого вытекал и его серьёзный недостаток: приходя на утренний сеанс связи с полевыми партиями, он любил подолгу рассуждать в эфире о том, что и как лучше сделать, растолковывал буровым мастерам и механикам элементарные вещи, которые они и так знали, и этим отнимал много времени у тех, кто уже давно готов был приступить к работе, но вынужден был дожидаться своей очереди на связь.

А с лагерем получилось так. Форсировать Арсинду на «Уралах», которые привезли нас сюда вместе с нашим бутором, конечно, было можно, но эта речка шириной всего метров тридцать имела весьма сварливый характер: после дождей она быстро вспухала, становилась бурной, мутной и несла в стремительном потоке кусты ивняка, черёмухи и даже стволы берёз и лиственниц с корнями, упавшие с подмытых берегов. Затаборившись на том берегу, мы рисковали оказаться надолго отрезанными от «большой земли», тем более