Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

– Может, промазал? – спросил я.

– Да ну нафиг. – Белкин сказал немного иначе, но мне придётся употребить это слово. Он сейчас был не главным инженером, а простым мужиком, который не требовал субординации и не соблюдал её сам, – всё-таки выражаться при подчинённых у нас было не принято, это не в армии.

Белкин продолжал ходить по поляне и вдруг радостно вскрикнул:

– Кровь!

Я подошёл и увидел на листьях смородины, росшей здесь кое-где посреди травы, несколько красных капель.

– Ранил. Сейчас по крови мы его найдём.

Белкин, наклонившись, стал внимательно вглядываться в траву вокруг себя и заметил ещё капли. Определив направление, он шёл по кровяным следам и отыскивал их всё больше. Минут через десять мы зашли в густой кустарник и увидели лежащего на боку зверя.

– Вот он, – сказал Белкин. – Гуран.

Животное уже не дышало, голова его откинулась в кусты. Присев над добычей, Белкин вдруг сокрушённо охнул и, приподняв заднюю ногу туши, протянул ладонь к её животу, коснувшись открывшихся маленьких сосков. На пальцах остались капли молока.

– Козлёнок у неё…

Никогда я не видел Белкина растерянным, но вот пришлось. И я мгновенно уразумел, что совершилось ужасное, несмотря на то что охотой вовсе не интересовался и понятия не имел о том, когда и в кого можно стрелять. Но даже я знал, что самку, выкармливающую детёныша, убивать нельзя ни в каком случае. Мало того что Белкин застрелил её – теперь и сосунок непременно погибнет.

– Сейчас же, наверно, нельзя охотиться, – сказал я.

– На самцов можно. Я же говорю – плохо видно было, – оправдался Белкин.

Определённо, он не знал, что делать. Стоял и молча смотрел на свой трофей. Потом наклонился и вытащил тушу на открытое место. Влажные тёмные, чуть раскосые глаза косули были слепы и неподвижны.

– Ну что теперь… Не пропадать же ей, – начал Белкин. – Надо быстренько разделать, солнце-то садится уже. Сходи принеси топор, а я пока шкуру сниму.

Он преодолел минутный внутренний раздрай и снова стал деятельным и энергичным. Достал нож и принялся за дело. Я пошёл к машине. Димка дремал, откинувшись на сиденье.

– Ну что там? – спросил он.

– Самку грохнул. Молоко у неё…

– Вот, бли-и-н… И чё теперь?

– Дай топор.

У Димки, как и у всех водителей, топор был не фонтан – лезвие туповатое, зазубренное, с захватанным грязными руками топорищем.

– Помогать? – спросил Димка.

– Не надо.

Я взял топор и спустился в пойму. На душе было погано. Конечно, Белкин не знал, что за кустами – самка, я ведь видел, что ему самому неприятно, и всё-таки по факту это в чистом виде браконьерство… Стрелял не я, но я тоже соучастник – вот топор несу, сейчас мы изуродуем это сильное, красивое тело, а где-то в траве лежит маленький, беспомощный козлёнок и ждёт, когда придёт мать и накормит его тёплым, вкусным молоком… «Что за детская сентиментальность, жизнь иногда сурова», – злился я на себя, а ещё на то, что не знал, как мне себя держать. Была неприязнь к Белкину, к его неуёмной охотничьей страсти, из-за которой всё и произошло. Но я ведь видел, как он опешил. И что теперь: сказать ему, что не надо было сразу стрелять, у него же оптика, мог бы прежде присмотреться, кто там? А какой в этом смысл – он и сам знал это, только бес попутал, забылся. Из принципа отказаться разделывать тушу? Ну и что толку в том, что её сожрут волки или она будет лежать, пока не протухнет. А тут Лапотовскому такая выйдет радость. И не только ему. Люба будет варить настоящие супы и похлёбки, настряпает котлет и пельменей, Гусаров засолит мясо, и его хватит нам недели на две, может, больше. Оно к тому же бесплатное, у нас за питание меньше выйдет. «Белкин ведь не только охотничий азарт утолял, – уговаривал я себя, – он, может быть, помнил вчерашний разговор за столом, который пришёлся ему как раз кстати, и это его „завтра посмотрим“ подразумевало, что он попробует нам что-нибудь добыть». И я должен быть против того, что Белкин обеспечивает отряду полноценный, вкусный рацион?

Главный инженер уже освежевал заднюю часть туши. Я бросил топор на траву, вынул гусаровский нож и хотел продолжать снимать шкуру, но Белкин сказал:

– Не надо. Это отрубим, и всё.

– Почему?

– Не успеем до темноты.

– И что, бросим здесь?

– Ну а как? Да и негде спрятать всё в машине. Попадутся егеря, начнут лицензию спрашивать, то да сё. А это под сиденья засунем, не заметят.

Он подобрал топор и кое-как, костеря Димку за тупое лезвие, отрубил голени с камусом, потом обе ноги почти до крестца.

Мы взяли в руки по стегну. Я оглянулся – в месте отруба на мясе уже копошились муравьи. Вид обезображенной туши взбаламутил все мои сомнения насчёт праведности нашего поступка. Равновесие в душе никак не наступало. Димка с главным инженером упаковывали мясо в мешки и маскировали, чтобы не так было видно, а я стоял на обочине и думал о козлёнке и особенно о гуранихе, брошенной в лесу в таком отвратительном виде. Раз уж застрелили, надо было, по идее, всё с собой забирать. Но если, в самом деле, егеря встретятся? Может, они патрулируют дороги, и более того, кто-то из них слышал выстрел и теперь едет сюда или поджидает нас у выезда на грунтовку? А мы, получается, как мелкие воришки, укрываем краденое. Да и сама эта охота превратилась во что-то мерзкое, непотребное, какую бы добродетельную цель стрелок себе ни ставил… Но почему в прежние годы, когда кто-то в отряде так же добывал мясо – без лицензии, без соблюдения сроков, – не было мне так муторно?

В лагере, как обычно по вечерам, народ сидел возле костра, а Гусаров наигрывал что-то на гитаре. Кроме своих многочисленных прагматических умений он ещё и сочинял песни. Белкин вылез из машины и стал доставать из-под своего сиденья мешок. Димка вытащил другой и положил на траву.

– Сергей Иваныч, себе-то возьмёшь что-нибудь? – спросил я.

– Нет-нет. Всё вам.

Подошёл Гусаров, потом Лапотовский. Я взял из рук Белкина мешок и сунул Илье в руки. Потом подобрал второй мешок и тоже сунул.

– Это что?

– То самое. Кушай на здоровье.

Илья заглянул в мешок, опустил туда руку. Взявшись за кость, вытащил стегно на свет костра и свистнул:

– Вот это я понимаю!

– Мясо? – уточнил Гусаров. – Михалыч, тогда я завтра останусь, займусь им. Посолю, завялю.

Он ничего не