Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

а он один без места. Маетно ему: то выйдет на улицу, то обратно в балок зайдёт – ждёт, когда же москвич проснётся. Наконец не выдержал и осторожно потолкал «спящего». Из спальника, там, где должно быть лицо, показался шарик, а был он синего цвета. Генка оторопел. Открыл «лицо» полностью и увидел, что на шарике нарисованы фломастером глаза, нос и нахальная улыбка. А Димка снова наслаждался, смотря на эту мизансцену сквозь щёлочки глаз.

Самым первым заимел у нас Димка редкую по тем временам вещь – кассетный магнитофон. Места он занимал мало, Димка пристроил его вместе с подключённым микрофоном у себя на столике, прикрыв книжками, и включал на запись в самые интересные моменты, особенно во время жарких застольных бесед. Наши языки, алкоголем выпущенные на волю, молотили много чего такого, что в обычной обстановке позволить себе не могли, и в выражениях были изобретательны до изумления. На следующий день, когда Димка включал запись, каждый делал о себе вывод, что мог бы превзойти своим красноречием Демосфена, Робеспьера и даже самого Фиделя Кастро, если бы не обилие слов и выражений, которые в публичных местах произносить вслух не принято. Тут же мы давали себе обещание быть в следующий раз бдительными, но, конечно, забывали об этом. Однажды Димка записал страстный, вдохновенный монолог Витьки Грачёва, который прилетел в посёлок, три месяца просидев зимой на разведочном участке в качестве единственного сторожа. Стосковавшийся по общению Грачёв, заочно выражая руководству активный протест против бессмысленности и негуманности этой вахты, захлестнул слушателей таким потоком непарламентских словосочетаний, что когда наутро Димка, включив магнитофон, озвучил то, что говорилось Грачёвым вчера, все онемели от восхищения. Правда, сам Витька был весьма сконфужен прослушанным и попросил Димку отдать ему кассету или стереть запись, но Вальков сказал:

– Ты что, твоё яркое, пересыпанное фольклором выступление – это же настоящее произведение искусства. Ни один народный артист так не сможет. Нет, я буду её хранить, я буду её включать иногда, чтобы все получали удовольствие от настоящей русской речи.

Но однажды Димка сам пал жертвой своей любви к розыгрышам, и его вполне невинная шутка была отомщена. После одного из коллективных возлияний он всего-то нарисовал тушью мертвецки уснувшему Гришке Караваеву длинные, с завитками, как у Сальвадора Дали, усы. Утром посмеялись, Гришка смыл усы, но затаил в душе чёрный, в буквальном значении слова, замысел. И, подкараулив Димку в таком же бессознательном состоянии, он при помощи той же туши добился, что розовое Димкино лицо приобрело непроницаемую антрацитовую окраску. Когда тушь подсохла, от горевшей под потолком электрической лампочки оно стало бликовать, как правительственный ЗИЛ. Бодрствующая публика получала от созерцания Гришкиной живописи несравненный восторг и радостно хохотала, зажимая себе рты, чтобы не разбудить Димку, но он только раз пошевелился, когда кисть художника неосторожно пощекотала его в носу. Наутро та же публика собралась в ожидании Димкиного пробуждения, чтобы продлить удовольствие, сколько можно. Однако Димка, проснувшись ночью и ощутив, что лицо чем-то стянуто, всё понял и сходил умылся. И теперь, вылезши из спальника, он предстал перед собравшимися, к их огромному разочарованию, в новорождённой чистоте. Когда же Гришка начал рассказывать ему, что вчера покрасил его, как нефтеналивную цистерну, Димка показывал на своё лицо и говорил: «Закусывай, когда пьёшь», – так что некоторые даже засомневались, не приснился ли им вчерашний вернисаж.

Случайно или нет, но после этого Димка перестал устраивать розыгрыши. И многие выражали Гришке своё недовольство, потому что считали: испортил песню, дурак…

Пути неисповедимые

Поехал я однажды на своей жигулишке в соседний посёлок, километров за тридцать от нашего. Чего уж там понадобилось, сейчас и не помню. По дороге прихватил Мишку, приятеля, когда-то мы с ним вместе работали. Тоже какое-то дело у него там было. Подрулил к его дому, посигналил. Мишка вышел, сел в машину и сказал: «Ну, с богом». Я и внимания не обратил, сказал и сказал, часто мы так говорим перед дорогой, не вкладывая в слова никакого смысла.

Шоссе гладкое, асфальтированное, повторяет все извивы берега Байкала, и кроме поворотов много на нём спусков да подъёмов. Горная тайга всё-таки, это вам не по автобану рассекать. Начало ноября, ударила оттепель, выпал снежок. Дело было в начале голодных девяностых, на хлеб-то не всегда деньги водились, а уж на резину – что там говорить! Да и поди ещё достань её попробуй… В общем, едем на почти совершенно лысых покрышках, где-то уже и корд на них показался. Я потихоньку, на малых оборотах, крадусь, на спусках не торможу – на второй передаче съезжаю. Молчу, весь в напряжении, будто самолёт на посадку веду. Приятель тоже понимает что к чему, рядом на сиденье замер и помалкивает.

Еду и думаю: три дня назад предлагал же знакомец один, заделавшийся «коммерсантом», два колеса шипованных, а я не взял. Он и денег сразу не просил – потом, говорил, отдашь. Но я поостерёгся. Не доверял я этим новым торгашам. Какая там у них коммерция – спекуляция, вот и всё. Купить подешевле, продать подороже. Да и не любил я в долги залезать. Правильно говорят: занимаешь чужие, а отдаёшь-то свои. К тому же деньги с каждым днём дешевеют. Кто его знает, может, он накинет потом такие проценты – не расплатишься. Тогда и друзья-то давние, бывало, начинали разборки между собой устраивать – от простого мордобоя до поджогов и стрельбы. А тут просто знакомец. Короче, не взял, и что теперь жалеть.

С утра снежок был немного подмороженный, поэтому туда кое-как проскреблись без приключений. А когда к обеду сделали свои дела и поехали обратно, заметно потеплело, хотя солнце беспомощно барахталось глубоко в облачной мути. Самая мерзкая погода для езды: тепло-то тепло, но снег лишь чуть-чуть плавится, а в воду не превращается, асфальт скользкий, как мыло. Немного круче руль повернёшь – тащит в сторону. Почти как пешком плетёмся. Но вот в конце очередного подъёма пришлось добавить газу, а то силёнок не хватило бы наверх выехать. И, наверное, резковато я это сделал, потому что пропало сцепление колёс с дорогой, и так-то почти условное. Сорвались в занос.

Я лихорадочно бросаю руль то влево, то вправо, но мы никак не можем вписаться в дорогу, и нас выносит на обочину. Впереди обрыв, Мишка в панике кричит: «Тормози!» – я машинально жму на педаль, но результата – ноль, а жигулёк мой разворачивается и скользит к обрыву задом. Я успеваю сообразить только, что поздно уже