Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

начисто готовые стихи, день-два спустя я снова перечитывал их и без сожаления зачёркивал какие-то строки и даже целые строфы, искал синонимы и заменял слова, переставлял их местами… пока не удовлетворялся полностью. Ложась спать за полночь, я иногда долго не мог заснуть – мешали неподдающаяся рифма или не влезающая в строку мысль, и тогда приходилось заставлять себя отключаться насильно, считая в уме до двухсот, до трёхсот или с тысячи в обратном порядке.

В канцелярском отделе смешанного («смешного», как я про себя называл его) поселкового магазина я покупал для своих упражнений школьные тетради, а для чистовых стихов завёл толстую тетрадь-ежедневник. Кроме того, я приобрёл большой словарь русского языка Ожегова, ощутив необходимость знать точные значения слов, их правописание и ударения. А чуть позже раздобыл и справочник Розенталя.

Когда внезапно нахлынувшее вдохновение немного охладилось, я остался в уверенности, что теперь оно не покинет меня. Вспыхнувший костёр, превратив в пламя и пепел излишки дров, горел ровно, хоть и не так ярко, как вначале. Уже без той лихорадочности, которая охватила меня на первых порах, я стал примеряться к разным жанрам. Попробовал сочинить сонет – и вроде получилось, а узнав, что есть несколько форм сонета, я испытал себя во всех рифмовках – французской, итальянской, английской. И даже, окончательно обнаглев, замахнулся на венок сонетов. Здесь меня ждала неудача, но я не слишком огорчился и решил отложить его на потом. Написал несколько коротких баллад, две поэмы, а для некоторых произведений, которые не мог отнести ни к одному из известных мне жанров, придумывал подзаголовки: «записки идиота», «размышления на перекрёстке» и ещё что-то подобное.

Но вместе с количеством исписанных тетрадок росло и неудовлетворённое честолюбие – мне нужны были читатели. А прежде того – критики. Со своего насеста мне казалось, что пишу неплохо, но я опасался, что найдётся такая вот Танечка Воробьёва и разнесёт меня в пух и прах, только уже аргументированно… Я вспомнил, как Курбатов на женском празднике обмолвился, что он в этом что-то понимает, да и Лозинский ему на суд стихи приносил. И как-то в конце рабочего дня я зашёл к директору в кабинет и положил на стол свой ежедневник, попросив оценить содержимое.

– Я догадывался, что вы способны не только на праздничные панегирики, – полистав его, произнёс Курбатов и сощурился. – Но я не могу вот так, на ходу. Стихи надо читать медленно и в одиночестве. Если, конечно, это стихи, а не каламбуры какие-нибудь.

Он держал у себя мой рукописный том, наверное, дней десять, и я начал подозревать, что всё прочно забыто им за директорскими хлопотами. Но однажды утром Курбатов прислал за мной секретаршу. Я не замедлил явиться.

– Скажу вам сразу – не ожидал, – сказал Курбатов, протягивая мне тетрадь. – У вас много хороших стихов. Но, по-моему, вы немного бравируете своей способностью… – он пошевелил пальцами в воздухе, – способностью зарифмовать всё, что можно. Отсюда много неоправданных длиннот… Это распространённая ошибка. Все уже поняли, что автор хотел сказать, а он продолжает разжёвывать. Читателя надо уважать и позволять самому додумывать несказанное. Если вы избавитесь от этого…

Он помолчал, потом достал из тумбы стола несколько газет.

– Вот, почитайте. «Заря Сибири», рупор районных известий. Они молодцы – иногда отдают последнюю страницу местных пиитам. Хотя в последнее время помещают всё больше рекламы. Жить-то надо… Вы печатались где-нибудь?

– Не приходилось.

– Попробуйте у них. Многие ваши стихи, по крайней мере, не хуже. А вообще-то вы можете пойти и дальше. Если возьмёте для себя точку отсчёта повыше, чем… – он пристально поглядел на меня сквозь очки, – чем наметили сейчас.

Я забрал свою тетрадь, пачку газет и вышел. Похвала Курбатова меня здорово приободрила. Действительно, почему бы не попробовать опубликоваться?

Стихи в «Заре» были разные. Какие-то меня тронули, другие совсем не задели – обычная провинциальная словесная каша. Отобрав с десяток лучших своих стихов, я переписал их, насколько мог, разборчиво и отправил письмом в редакцию. На следующий день сходил на почту и оформил подписку на газету – не буду же я через Курбатова узнавать, напечатали или нет. Да и быть в курсе местных новостей не помешает.

Через месяц вышел номер с «Литературной страницей», на которой среди других я обнаружил четыре своих стихотворения. Обычно у каждого автора публиковалось не более двух. Сказать, что я обрадовался, было бы слишком слабо и неточно. Я летал! В голове всё время вертелось: ведь я же знал, я же знал, что снова начну писать, так и вышло! И меня даже напечатали. Значит, всё-таки признали, оценили! И пусть это произошло поздно, ничего страшного. Впереди у меня полжизни, и строгие редакторы ещё будут падать в обморок, как миленькие, куда они денутся!

Курбатов зазвал меня к себе в кабинет и поздравил с первым успехом. Он повесил газету в коридоре, и новость быстро разлетелась по конторе. С поздравлениями приходили многие, даже Адоньев заглянул и пожал руку, правда, ехидно спросил при этом: «Неужели сам всё сочинил, без подсказок?»

– Не сумлевайся, – ответствовал я. – Черновики тебе принести?

Он великодушно отказался.

Женя Лозинский, издалека заметив меня в коридоре, затормозил и срочно завернул в туалет. У него был совсем несчастный вид. Но чем я мог ему помочь? Здесь каждый сам за себя. Прозу можно писать и вдвоём, а вот стихи – история таких случаев не знает. Разве что Козьма Прутков…

Вскоре я получил письмо из города. Сначала подумал – из редакции, даже, грешным делом, вообразил, что насчёт гонорара. Нет, подписано было: «Г. Родичев, председатель городского литературного объединения». Сухим языком, но без канцелярщины меня приглашали на занятие лито в ближайшую субботу. Я недоумевал: как они меня нашли? Потом сообразил, что, конечно же, «литовцы» прочитали в газете мои стихи и узнали в редакции адрес. И вот по субботам я стал ездить в город на собрания литераторов. Они проходили в школе, где Георгий Алексеевич Родичев был учителем русского языка и литературы.

Собиралось обычно человек десять-пятнадцать – студенты техникума, рабочие с рудника, разночинная интеллигенция. Приходили и пенсионеры, при избытке свободного времени обнаружившие в себе ненасытную потребность в писательстве. Все они были милыми в общении людьми, хотя, как я заметил позже, отдельные индивиды обладали весьма завышенной самооценкой и никогда не соглашались с критикой своих сочинений. А Родичев оказался весьма молодым человеком, лет тридцати, но авторитет его никем не оспаривался, и, пожалуй, справедливо – он вёл занятия интересно, был энергичен, точен в своих замечаниях о достоинствах и недостатках обсуждаемых