Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

Курбатов взглянул на меня поверх очков:

– А-а, это? Это Женя Лозинский начал стенгазету готовить. Восьмое марта надвигается.

– Стенгазету? Я думал, их уже нет нигде.

– Ну, это я по старой памяти так назвал. Он каждый год сочиняет поздравления и вывешивает в коридоре. Может, и не слишком хорошо получается, зато женщинам приятно… А здесь, – он положил на бумаги ладонь, – у него и другие стихи есть. Принёс мне показать.

– А можно почитать?

Никогда бы не подумал, что Лозинский, невысокий черноглазый паренёк, с которым я несколько раз мимоходом контактировал по работе, пишет стихи. Любопытно, что у него там?

– Да пожалуйста.

– Я домой возьму, ладно? Завтра принесу.

– Договорились. Значит, тоже стихами интересуетесь? – Курбатов снял очки и прищурился на меня. – Тогда я вас попрошу… Вчера пришлось Женю в срочную командировку отправить, на неделю. Может, доделаете газету? Праздник у нас через… два дня, значит, послезавтра надо повесить. Тут вот и фотографии есть. – Он взял со стола конверт. – Женя сам всех снял. Вырезать лица, наклеить, переписать поздравления. Ничего сложного.

Я пробормотал что-то согласительное. Курбатов сложил всё в папку, и я унёс её к себе.

Вечером дома я раскрыл папку и стал перебирать листки. Отложив поздравления, взялся сразу за стихи. И хотя не ожидал чего-то потрясающего, всё же был разочарован. Рифмовка почти везде слабая, размер не соблюдается, темы так себе. Розы-берёзы, дожди и туманы, солнце сквозь тучи, я тебя люблю, а ты проходишь мимо… На некоторых листках внизу стояло: «Евг. Лозинский (ранний)». Но «поздний» был ненамного лучше.

Я принялся за поздравления. Каждой из наших сотрудниц (их у нас девять) было посвящено от двух до четырёх строчек. Обычная мужская рутина в женский день… Надо сказать, я с некоторых пор был равнодушен к этим половым праздникам, давно потерявшим своё значение и лишь по традиции кочевавшим по календарям с каких-то древних времён, когда сначала женщины боролись за равноправие и независимость от мужчин, а добившись своего, для равновесия придумали им праздник тоже, чтобы не обижались. Но если кому-то нравится эта традиция, пусть празднуют…

Поздравления, вернее, краткие производственные характеристики, сплошь положительные, имели тот же уровень. Вот, например, про нашу «секретчицу» (в работе мы пользовались топографическими картами, которые имели гриф «секретно», и в конторе существовала спецчасть, где они хранились) было написано:

Иностранная разведка обессилена:

На страже секретов – Тамара Васильевна.

Рифма мне, правда, понравилась. А остальное… Ну, можно ведь было как-нибудь поизящнее! Об этом же, но по-другому… Я посидел, подумал. «Иностранная разведка» – задаёт какой-то колыбельный ритм, да и слишком длинно, почти на всю стихотворную строку. А как покороче? Да никак… Нет, надо взять какой-то характерный признак, специфическую деталь, может быть, термин… Что я читал об этом? Вадим Кожевников, Юлиан Семёнов… но это другое, это про войну. А про мирное время?.. Не помню, да и не люблю я шпионские романы. Но ведь есть ещё и фильмы. «Мёртвый сезон»… «Ошибка резидента» с продолжениями: «Судьба резидента», «Возвращение резидента»… Стоп-стоп, вот ключевое слово на тему об иностранной разведке – «резидент»! Оно такое сочное, выразительное, надо за него зацепиться. Резидент – это главный шпион, руководитель шпионской агентурной сети. Агентура… агент… Хорошо рифмуется с резидентом. Но рифму Лозинского надо тоже оставить, она очень удачная. Тогда… вот так?

Агент резиденту сказал обессиленно:

«Секретов не выдаст Тамара Васильевна».

А что, ведь неплохо! Смысл тот же, что у Жени, зато добавилась внутренняя рифма, появился чёткий энергичный ритм, а вместо безличной «иностранной разведки» – конкретные облажавшиеся враги. И Тамара Васильевна не просто «на страже» – она стойко сопротивляется всем их стараниям выведать у неё государственные секреты. Здесь даже есть намёк на то, что её пытали. Но на самом деле пыток, конечно, быть не может, и тот, кто понимает, должен оценить тонкий юмор этих строк. Ай да Пушкин, сукин сын!

В азарте первого успеха я взялся за переделку второго поздравления, потом третьего и так дошёл до последнего, девятого. Закончив с ним, я взглянул наконец на будильник – был четвёртый час ночи. Меня это поразило – оказалось, что, пока я ломал и перестраивал кривобокие словесные конструкции Лозинского, времени для меня не существовало!

На следующий день Курбатов отпустил меня домой пораньше, выдав лист ватмана и коробку с гуашью, и я засел за «стенгазету». Моих художественных способностей хватило на то, чтобы в левой её части изобразить огромную восьмёрку с мелкой припиской под ней «марта», а в правой – солнце с немного кривоватыми лучами. Вверху посередине я написал: «Поздравляем!», ниже разместил фотопортреты наших работниц и свои версии мадригалов. Самое трудное было красиво их переписать – почерк мой никогда не страдал излишней каллиграфичностью. К тому времени пишмашинки из наших «офисов» уже исчезли, но компьютер был один на всю контору, и бедная Танечка Воробьёва едва успевала разбирать и перепечатывать рукописные каракули, которые непрерывно тащили ей из всех кабинетов. Да мне и не хотелось раньше времени засвечивать свои вирши – там, конечно, было и о Танечке тоже. Поэтому вариант с воспроизведением текстов на принтере отпал, и я со всем старанием выполнил всё фломастером. Получилось довольно разборчиво. По всему листу я нарисовал яркие цветы, которых в природе, наверное, не существовало, но тем хуже было для них, потому что выглядели они роскошно!

Утром я постарался прийти в контору пораньше и прикнопил свой холст к висевшему в коридоре щиту для приказов и объявлений. Потом, удалившись к себе в кабинет, где помещались лишь стол со стулом и шкаф с документами, занялся повседневной работой. Заполняя большую сложную таблицу, я совершенно отключился от всего и очнулся лишь к обеду, когда в дверь заглянул маркшейдер Адоньев и сказал: «Пойдём отметим».

Отмечали в бухгалтерии – самом просторном кабинете, где трудилось большинство наших дам. Столы были освобождены от бумаг и сдвинуты торцами, на них возвышались кастрюли с салатами, варёной картошкой и ещё какими-то закусками, бликовали от включённых лампочек бутылки со спиртом «Ройял» и винами, стояла одноразовая пластиковая посуда, купленная в ближайшем «комке» – коммерческом магазине. Стулья притащили из других кабинетов. Женщины прихорошились и благоухали «Сигнатюром» и «Рижской сиренью», а мужчины были сдержанно-торжественны. За стенами конторы второй год властвовала суровая реформаторская действительность, которая, словно заблудившийся бегемот, то и дело невзначай придавливала кого-нибудь толстым бесчувственным боком или тумбообразными ногами, но в этот день всем хотелось забыть о ней и отдаться беспечной радости.